Теория литературы. Проблемы и результаты

В XX веке аристотелевские термины получили расширительный смысл: так, Нортроп Фрай объясняет понятие dianoia как «вдохновляющую мысль» художественного произведения и далее уточняет, что mythos и dianoiaпредставляют собой ответы на вопросы «Что произойдет в это истории?» и «Что значит эта история?»[344]. Фактически он перетолковывает термины Аристотеля согласно двум параметрам

понятия, различающимся в логике, – объему и содержанию. Любое понятие определяется, с одной стороны, набором фактов, которые им покрываются, а с другой стороны, смыслом, который оно несет; объем понятия – это его горизонтальное измерение, описание вширь, а содержание понятия – вертикальное измерение, описание вглубь. Так и mythos, по Фраю, – это экстенсиональный объем повествовательных событий, а dianoia – их интенсиональное содержание. Конечно, события в нарративном тексте – не совсем то же самое, что факты, охватываемые понятием: они образуют не просто множество, но и связную последовательность во времени – «историю»; зато смысл понятия и смысл текста мало чем различаются по природе.

Возможно еще более современное толкование аристотелевских категорий, опирающееся на теорию речевых актов (см. § 12): mythos характеризует повествовательный текст в его констативном аспекте (изложение событий, которое может быть более или менее верным), а dianoia – его перформативную, иллокутивную функцию, то есть действие, которое он осуществляет и которое может быть только успешным или неуспешным. Его содержание, вообще говоря, не исчерпывается одним лишь действием «повествовать» – оно может также «убеждать», «поучать», «разоблачать» и т. д.

Наконец – и это, пожалуй, перспективное понимание проблемы, – можно полагать, что и mythos и dianoia каждый по-своему осмыслены – но в разных значениях слова «смысл», которые проявляются в выражениях «смысл поступка» и «смысл знака / текста» (ср. полисемию английского и французского слова sense / sens). В одном случае смысл понимается как векторная величина, включающая необратимое

направление излагаемых событий – их цели, последствия и т. д.; в другом случае – как скалярная характеристика, приписываемая им во вневременном, обратимом пространстве эйдосов.

Подробнее.

Подобно тексту, действие или поступок обладают осмысленностью, и в обоих случаях смысл отделен от непосредственно совершающегося события, может сообщаться ему задним числом, в ходе текстуальной интерпретации и / или практического развития. Поль Рикёр выделил несколько структурных сходств между ними: текст и действие всегда материально выражены, не могут оставаться чисто ментальными фактами; они автономны от собственного автора (мы не знаем, «как слово наше отзовется» и какие отдаленные последствия будет иметь наш поступок); они преодолевают непосредственную ситуацию, в которой были высказаны / осуществлены (их смысл может жить своей жизнью в дальнейшем); они адресованы бесконечному числу потенциальных «читателей» (интерпретаторов, продолжателей)[345]. История человеческих действий представляет собой историю «практического понимания»[346], практического осмысления совершившихся ранее событий посредством новых поступков. В монографии «Время и рассказ» (1983) Рикёр обосновывает внутреннюю осмысленность событий, излагаемых в повествовании: они взаимно «интерпретируют» друг друга еще до акта повествования о них и независимо от него. Смысловой обмен между текстами и поступками не отменяет, однако, различия между ними; это особенно относится к художественным текстам, которые, в отличие от поступков, не направлены ни к какой внешней цели, соответственно и смысл их имеет иную природу.