Теряя веру. Как я утратил веру, делая репортажи о религиозной жизни

Как мне теперь себя называть? Вопрос очень нелегкий. Люди (особенно журналисты) любят ярлыки. Удобно, когда можно отнести человека к какой-то категории. Но мое теперешнее отношение к Богу категоризировать было не так-то легко. Честно говоря, я просто не знал, подходит ли мне какое-либо расхожее определение. В паре интервью я назвал себя «атеистом поневоле», но это не отражает реального положения вещей. Термин «агностик» мне не нравился: чувствовалось в нем что-то малодушное, как будто у меня не хватает смелости прямо назвать себя атеистом. Я знал, что больше не верю в Бога, вмешивающегося в земные дела, однако понятия не имел, возникла ли жизнь в результате космической случайности или же волею божественного творца. Я склонялся к гипотезе творца} мне было непонятно, как жизнь может возникнуть из ничего. Но, если так, кто же создал создателя? И до сих пор для меня это вопрос нерешенный. Пожалуй, самое адекватное определение для меня — что-то вроде «деист-скептик» или «колеблющийся деист». Мой новый Бог, быть может, близок к Богу Томаса Джефферсона и Альберта Эйнштейна — божеству, проявляющему себя в чудесах природы, в сложности ДНК, в откровениях физики. Но этот Бог (а в том, что он существует, я вовсе не уверен) несовместим с Богом Библии.

Ответ на вопрос о том, что я сказал детям, распадается на две части, поскольку дети у меня разного возраста. Когда вышла моя статья, старшим моим мальчишкам было восемнадцать и пятнадцать, а младшим — девять и шесть. Старшие ходили вместе с нами в воскресную школу, посещали молодежный клуб при церкви, но постепенно вместе с нами перестали туда ходить. Произошло это очень постепенно, так что они ни о чем не спрашивали, а нам не пришлось ничего им объяснять. Мне казалось, оно и к лучшему. Я готов был взять на себя ответственность за собственную бессмертную душу (если она у меня все-таки есть), но совершенно не хотел отправлять в ад собственных сыновей, как бы маловероятна ни была такая возможность. Пусть сами решают, во что верить, решил я. В то утро, когда вышла статья, я сел вместе со старшими сыновьями и попросил их ее прочитать. Сказал, что готов ответить на любые их вопросы. Я беспокоился о том, как они это воспримут, и чувствовал вину из-за того, что так долго избегал этого разговора. Но скоро я понял, что недооценил детскую интуицию. Оказывается, мои парни и без слов прекрасно все понимали! Они сказали, что моя статья не стала для них сюрпризом и что сами они независимо от меня пришли к тем же выводам. Может быть, это прозвучит странно, но я ощутил гордость за своих сыновей, которые оказались способны критически взглянуть на религию. Конечно, сейчас они подростки, и их духовный путь только начинается. Если когда-нибудь они станут христианами, это будет их выбор, и я отнесусь к нему с уважением, хотя, конечно, за семейным столом в День благодарения их будут ждать горячие споры!

Младшие мои мальчишки — совсем другое дело. Мэтью девять лет, и о церкви у него сохранились лишь смутные воспоминания. Шестилетний Оливер об этом совсем ничего не помнит. Я стараюсь не раскрывать перед ними свое неверие: это мне кажется неправильным. Они еще маленькие, и с ними мы говорим о Боге примерно так же, как о Санта-Клаусе. Они считают, что Бог реален, и часто задают о нем вопросы, приходящие на ум всем детям: например, как Бог ухитряется видеть все сразу? Мы отвечаем, как можем. Да, это не соответствует моим новым взглядам, но поделиться с ними своими мыслями о Боге и религии я успею, когда они подрастут. Я не готов сообщать шестилетке, что на свете нет ни Бога, ни рая, ни Санта-Клауса.

Мне кажется, многие так живо откликнулись на мою статью отчасти потому, что я не выступал в духе нового атеистического движения, с истинно евангелическим пылом раскрывающего людям глаза на глупость и порочность религии. Популярные авторы-атеисты — Кристофер Хитченс, Ричард Докинз и Сэм Харрис — отличные полемисты и блестящие писатели (особенно Хитченс). Но я не так уверен в своем неверии, как они. Для них неверие — своего рода религия; а мне такое отношение чуждо. У меня есть друзья — христиане, иудеи, мусульмане, в том числе интеллектуалы, и, глядя на них, я как-то не готов настаивать, что мне одному известна истина. Могу точно сказать лишь одно: это истинно для меня. Хотя иногда, чувствуя себя уверенно в своей новой позиции, я ловлю себя на том, что смотрю свысока на верующих, поклоняющихся тому, кого, как я теперь считаю, не существует. Велика ли разница между сайентологами, с их священными э-метрами, якобы измеряющими человеческие эмоции, мормонами, убежденными, что Эдемский сад находился в штате Миссури, и иудеями и христианами, верящими, что стены Иерихона обрушились от звуков труб?