Терпимость

Этот факт, по-видимому, был мало понят историками, и это привело ко многим серьезным разочарованиям. Как только возмущенное население разрушает цитадель прошлого (о чем должным образом и с энтузиазмом сообщают местные Геродотыи Тациты), оно превращается в каменщика, перевозит руины бывшей цитадели в другую часть города и там переделывает их в новое подземелье, ничуть не менее мерзкое и тираническое, как и прежнее, и используетс той же целью репрессий и террора.

В тот самый момент, когда ряду гордых наций наконец удалось сбросить иго, наложенное на них “непогрешимым человеком”, они принимают диктат “непогрешимой книги”.

Да, в тот самый день, когда Власть, замаскированная под лакея, бешено скачет к границе, Свобода входит в опустевший дворец, надевает сброшенные королевские одежды и немедленно совершает те же самые ошибки и жестокости, которые только что отправили ее предшественника в изгнание.

Все это очень обескураживает, но это честная часть нашей истории, и она должна быть рассказана.

Без сомнения, намерения тех, кто был непосредственно ответственен за великий французский переворот, были самыми благими. Декларация прав человека установила принцип, согласно которому ни одному гражданину никогда не следует мешать мирно следовать своим путем из-за его мнения, “даже его религиозных убеждений”, при условии, что его идеи не нарушают общественный порядок, установленный различными декретами и законами.

Однако это не означало равных прав для всех религиозных конфессий. Протестантскую веру отныне следовало терпеть, протестантов нельзя было раздражать из-за того, что они поклонялись в церкви, отличной от их католических соседей, но католицизм оставался официальной, “доминирующей” церковью государства.

Мирабо, с его безошибочным чутьем на основы политической жизни, знал, что эта широко известная уступка была лишь половинчатой мерой. Но Мирабо, пытавшийся превратить великий социальный катаклизм в революцию одного человека, погиб от этого усилия, и многие дворяне и епископы, раскаявшись в своем щедром жесте ночи четвертого августа, уже начинали ту политику обструкционизма (от лат. obstructio «препятствие; запирание») – название одного из видов борьбы парламентского меньшинства с большинством, состоящего в том, что оппозиция всеми доступными ей средствами старается затормозить действия большинства), которая должна была иметь такое фатальное последствие для их хозяина короля. И только два года спустя, в 1791 году (и ровно на два года позже для какой-либо практической цели), все религиозные секты, включая протестантов и евреев, были поставлены на основу абсолютного равенства и объявлены пользующимися такой же свободой перед законом.

С этого момента передние колеса начали меняться местами. Конституция, которую представители французского народа, наконец, даровали ожидающей стране, настаивала на том, что все священники любой веры должны принести присягу на верность новой форме правления и должны считать себя строго слугами государства, подобно школьным учителям, почтовым служащим, смотрителям маяков и таможенникам, которые были их согражданами.

Папа Пий VI возразил. Канцелярские положения новой конституции были прямым нарушением всех торжественных соглашений, которые были заключены между Францией и Святым Престолом с 1516 года. Но Ассамблея была не в том настроении, чтобы беспокоиться о таких мелочах, как прецеденты и договоры. Духовенство должно либо присягнуть на верность этому указу, либо уйти в отставку и умереть с голоду. Несколько епископов и несколько священников смирились с тем, что казалось неизбежным. Они скрестили пальцы и произнесли формальную клятву. Но гораздо большее число, будучи честными людьми, отказывались лжесвидетельствовать и, вынимая листок из книги тех гугенотов, которых они преследовали в течение стольких лет, они стали совершать мессы в пустынных конюшнях и причащаться в свинарниках, читать свои проповеди за загородными изгородями и тайно посещать дома своих бывших прихожан посреди ночи.

Вообще говоря, им жилось несравненно лучше, чем протестантам в аналогичных обстоятельствах, поскольку Франция была слишком безнадежно дезорганизована, чтобы предпринять что-то большее, чем просто поверхностные меры против врагов ее конституции. И поскольку никто из них, казалось, не рисковал попасть на галеры, превосходные священнослужители вскоре осмелели и попросили, чтобы они, неприсяжные заседатели, “непокорные”, как их называли в народе, были официально признаны одной из “терпимых сект” и получили те привилегии, которые во время предыдущих трёх столетий они так упорно отказывались даровать своим соотечественникам кальвинистской веры.