Терра

Я вернулся на свое место, поглядел на темноту, которую не успел собрать Реджи, наклонился к ней и надавил на тонюсенькую мембрану кончиками пальцев.

Раз – и это во мне, не дает дышать, жжет глаза и болит в каждой клеточке.

Я знал, что угроблю свое здоровье, что, может быть, теперь я проживу лет на пятнадцать меньше, чем мог бы. Но я покупал себе счастье.

Мама мне кое-что сказала, хотя я и не видел ее, голос раздался прямо у меня над ухом. Так вот, мама сказала:

– Какой ты сильный, Боречка. Я горжусь тобой.

И как любому мальчишке в любом возрасте мне захотелось оправдать мамину похвалу. Я продолжил работу.

Перед глазами темнело все сильнее, но я копал. А вдруг, думал я, мы не закончили и половины?

Одно пугало меня по-настоящему сильно, даже больше, чем смерть. Неужели, думал я, все эти усилия, все эти жертвы, вся эта любовь, все эти боли – могут оказаться тщетными?

Нет, я не верил.

От кашля все мои органы ходили ходуном, к горлу подкатывала тошнота. Кого-то рядом сотрясало в спазмах рвоты, сновали вокруг серьезные псы.

Жизнь продолжалась, и продолжалась уже как-то без меня.

Я снова воткнул лопату в землю, почему-то мне стало очень смешно, я смеялся и смеялся, хватая ртом воздух. Наверное, так сходили с ума средневековые хореоманы, того и глядишь захочется плясать, может даже петь.

Хорошие люди. Тут болели и гибли хорошие люди. Или даже пусть и не хорошие, даже пусть и не совсем люди, но самое ведь главное – неисчезающая трагедия живого, мыслящего существа. В этом смысле все мы просто отличные, все мы заслуживаем жалости.

Передо мной возник отец.

– Боря, – сказал он. – Боря, все пройдет. Тихо-тихо.

Отец поцеловал меня в лоб, и я с удивлением увидел, что мы с ним одного роста.

И не заметил, как вырос.

И не заметил, как вырубился.

Глава 27. Скучно в больничке

А вот когда папка в больнице лежал в самый первый раз, ему как раз после этого в Афган-то запретили, он там буянил.

Они с соседом, как пришли в себя, так начали воровать спирт, бухали как скоты, а медсестры с ними сладить не могли. Дядя Коля все папу навещал, возил ему фруктов, хотя отец просил овощей на закусь.

– И привези макарон, – говорил он. – Мы их на кипятильнике сварим, сахаром посыплем. Заебала каша, жить так нельзя.

Привезли в больницу из дурки подлечить психического, так папка и с ним задружился, вот его не обижал, а всем остальным от него был просто пиздец.

Короче, но суть не в этом, а в том, что однажды отец мой, невысокий, тощий паренек, избил другого больного, боксера с пневмонией. И, конечно, у папки была фора, потому что боксер поступил попозже и еще не подлечился, но, господи боже мой, как отец собой гордился.

Его потом чуть вместе с психическим в дурку не отправили, папка почему-то упрямо плел, что боксер оскорблял честь Советской армии. Что он подразумевал под этим, никто так и не узнал. Могли бы и отправить в дурдом, но опять у него поднялась температура под сорок, так он и пролежал еще неделю в соматической больничке, а потом замяли.

Дядя Коля его однажды спросил, выкладывая на стол пачку макарон:

– Ну зачем ты, Виталик, это сделал?

Больной ты урод, вот что, наверное, хотел сказать дядя Коля, но внутренняя мягкость, какая-то пухлая нежность его души не позволили ему.

– Скучно в больничке, – ответил отец.

Что до меня, в конце концов это ж моя история, то я выдержал. Ой, это главное на самом деле. Очнулся я через две недели. Ну, через сколько – об этом я позже узнал, а тогда открыл глаза и – ба, белый свет!

Я ничего не помнил о том, как валялся в больничке, мне прям мозги выжгло. Тяжело было приходить в себя – все давило, все совершалось с неимоверным трудом. Глаза открыть и то беда.

Но как я был счастлив. Вот он я, лежу значит, чувствую боль, чувствую радость, чувствую, что горло будто наждачкой выскребли. И как же это охуенно.

Понимаете? Это нужно понимать, я хочу нормально объяснить, это важный опыт, и все такое.

Мне была приятна даже боль. Даже тошнота. Даже ужасающие своей силой тиски, сжимавшие мою голову. Бля, я весь состоял из неприятных ощущений, но в тот момент я ценил их превыше неземных удовольствий.

Вот у Босха есть «Сад наслаждений», а у меня был «Ад наслаждений». Обхохочешься просто. Ну да.

Как было хорошо. Вся палата – белая-белая, на двери болтался рождественский носок, совершенно пустой. Да хер бы с ним, свой лучший подарок я уже получил.

Я еще ни о чем не вспоминал, ничего не понимал, я был переполнен каким-то животным восторгом, радостью узнавания. Мир был у меня как на ладони. Словно Адам, я мог всему дать имена.

Только через полчаса меня хватило на то, чтобы добрести до сортира и познать это великое счастье в жизни человека – мочиться самостоятельно. Я надолго замер у зеркала, никак не мог понять, сплю я или нет.

На меня смотрел отец. Волосы и глаза темнее, конечно, а в остальном – все то же. С меня сошел весь лоск, я отощал еще сильнее (казалось, куда бы), выглядел больным и изможденным, проявилась во мне наша мученическая порода, а вместе с ней и какая-то странная жесткость.