Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только

Для Пушкина смерть императрицы уравняла любовь земную и небесную. Вспоминая об одной из них, он мысленно обращался к другой. В этом смысле воспоминания о Елизавете Алексеевне присутствуют во всех его поэтических обращениях к «милой тени». Особенно это характерно для стихотворения «Прощание»:

В последний раз твой образ милыйДерзаю мысленно ласкать,Будить мечту сердечной силой

И с негой робкой и унылойТвою любовь воспоминать (3, 186).

Этим стихотворением Александр Сергеевич прощался с молодостью и как бы давал обет не возвращаться больше в своём сердце к тем, кого он любил прежде. На пороге новой жизни поэта стояла Мадонна — «чистейшей прелести чистейшей образец».

Часть IV

«Мой Пушкин»

«Что за оказия!»

О восстании 14 декабря Пушкин услышал, находясь в Тригорском. М. И. Осипова вспоминала: «Вот однажды, под вечер, зимой — сидели мы все в зале, чуть ли не за чаем. Пушкин стоял у этой самой печки. Вдруг матушке докладывают, что приехал Арсений. У нас был, извольте видеть, человек Арсений — повар. Обыкновенно, каждую зиму посылали мы его с яблоками в Петербург; там эти яблоки и разную деревенскую провизию Арсений продавал. На этот раз он явился назад совершенно неожиданно: яблоки продал и деньги привёз, ничего на них не купив. Оказалось, что он в переполохе, приехал даже на почтовых. Что за оказия!

Стали расспрашивать — Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, всюду разъезды и караулы, насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню. Пушкин, услышав рассказ Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества, но что именно — не помню».

На следующий день Александр Сергеевич выехал в столицу, но от погоста Врева повернул назад: дорогу трижды перебежал заяц, к тому же навстречу попался их священник. Пушкин считал это дурным предзнаменованием и решил не искушать судьбу.

Пребывая в Михайловском, Александр Сергеевич вёл оживлённую деловую и дружескую переписку. Но после 14 декабря связь с внешним миром почти оборвалась. «Что делается у вас в Петербурге? — спрашивал Пушкин издателя своих сочинений П. А. Плетнёва. — Я ничего не знаю, все перестали ко мне писать. Верно вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен — но неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит».

О том же — П. А. Вяземскому: «Насилу ты мне написал. Вообрази, что я в глуши ровно ничего не знаю, переписка моя отовсюду прекратилась, а ты пишешь мне, как будто вчера мы целый день были вместе и наговорились досыта».

Понимая, что Пётр Андреевич не случайно лаконичен в своём послании, Пушкин пояснил (не столько ему, сколько возможному цензору): «Конечно, я ни в чём не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции. Напротив, класс писателей более склонен к умозрению, нежели к деятельности. Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме него, не зависит…»

Понимая, что письма перлюстрируются, Александр Сергеевич через своего адресата пытался уверить власть предержащую в своей лояльности. Между тем в руках Следственного комитета находилась его ода «Вольность», стихотворение «Кинжал» и другие, в которых автор отнюдь не славословил самодержавие и крепостной строй, а подследственные один за другим говорили о том, что в своей деятельности вдохновлялись ими. Это создавало впечатление о поэте как об опасном и вредном для власти вольнодумце, сеявшем яд свободомыслия в обольстительной литературной форме.

И Пушкин, конечно, понимал, что у правительства (в связи с делом декабристов) будут претензии к нему, о чём писал позднее, набрасывая родословную своих предков: «В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я принуждён был сжечь свои тетради, которые могли замешать многих, а может быть, и умножить число жертв. Не могу не сожалеть об их потере. Они были любопытны. Я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, со всей откровенностью дружбы и короткого знакомства».

Поэт жил среди будущих декабристов начиная с лицея. Он знал князя С. П. Трубецкого, Н. М. Муравьёва, князя И. А. Долгорукова, М. С. Лунина, И. Д. Якушкина, М. Ф. Орлова, В. Д. Давыдова, князя С. Г. Волконского, А. И. Якубовича, Я. Н. Толстого, К. А. Охотникова, В. Ф. Раевского, П. И. Пестеля; был дружен с В. К. Кюхельбекером и И. И. Пущиным, переписывался с А. А. Бестужевым и К. Ф. Рылеевым. Вяземскому по этому поводу говорил:

— Я был в связи почти со всеми и в переписке со многими заговорщиками.