Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только

На лире скромной, благороднойЗемных богов я не хвалилИ силе в гордости свободнойКадилом лести не кадил.Свободу лишь умея славить,Стихами жертвуя лишь ей,Я не рождён царей забавитьСтыдливой музою моей.

И только после этого предуведомления возможных читателей его творения Пушкин перешёл к возвеличиванию императрицы как женщины и доброго пастыря своего народа:

Но, признаюсь, под Геликоном[82],Где Кастилийский ток шумел,Я, вдохновенный Аполлоном,

Елисавету втайне пел.Небесного земной свидетель,Воспламенённою душойЯ пел на троне добродетельС её приветною красой.Любовь и тайная свободаВнушали сердцу гимн простой,И неподкупный голос мойБыл эхо русского народа (1, 340).

Ну, что касается народа, от его имени молодому поэту говорить было ещё рановато. А вот его голос Елизавета Алексеевна услышала. Через Н. М. Карамзина императрица передала подарок (по-видимому, кольцо), а через полгода спасла его от ссылки в Сибирь за оду «Вольность». «Биографы туманно говорят о друзьях поэта, якобы ходатайствовавших перед царём о его участи, — полагал Л. Аринштейн. — В действительности, ходатайствовал один Карамзин, но и он обратился не к Царю, а к Царице. Судя по результату, заступничество Императрицы было очень энергичным. Заставить Императора укротить свой гнев настолько, чтобы вместо ссылки в Сибирь или на Соловки отправить Пушкина в порядке перевода по службе в цветущую Бессарабию могла только она. Ни один из тех, кого в связи с этим называют, — Гнедич, Чаадаев, Тургенев — просто не могли этого сделать: они не имели доступа к Царю, да никогда не решились бы завести разговор на столь щекотливую тему».

Заступничество императрицы вызвало в душе поэта высшую степень признательности к даме его сердца, кстати, несколько подзабытой за интимными «подвигами» первых послелицейских лет. В ночь с 18 на 19 августа 1820 года Пушкин создал один из шедевров любовной лирики, обращённый к Елизавете Алексеевне:

Елизавета Алексеевна. Художник Жан-Лоран Монье

Душа кипит и замирает;Мечта знакомая вокруг меня летает;Я вспомнил прежних лет безумную любовь,И всё, чем я страдал, и всё, что сердцу мило,Желаний и надежд томительный обман…Шуми, шуми, послушное ветрило,Волнуйся подо мной, угрюмый океан.Лети, корабль, неси меня к пределам дальнымПо грозной прихоти обманчивых морей,Но только не к брегам печальнымТуманной родины моей,

Страны, где пламенем страстейВпервые чувства разгорались,Где музы нежные мне тайно улыбались,Где рано в бурях отцвелаМоя потерянная младость,Где легкокрылая мне изменила радостьИ сердце хладное страданью предала.(«Погасло дневное светило», 2, 7).

Стихотворение было написано в плавании Пушкина с семьёй Н. Н. Раевского из Феодосии в Гурзуф. Опубликовано в 46-м номере газеты «Сын отечества» без подписи с пометой «Чёрное море, 1820, сентябрь».

Богатый сексуальный опыт, приобретённый поэтом за первые семь лет самостоятельной жизни, подвиг его на перемещение мечты о близости с государыней в область плотских помыслов, ибо только так прочитывается его стихотворение «Прозерпина»[83] (26.08.1824):

Пред богинею коленаРобко юноша склонил.И богиням льстит измена:

Прозерпине смертный мил.Ада гордая царицаВзором юношу зовёт,Обняла — и колесницаУж к аиду их несёт…Там утехам нет конца.Прозерпина в упоенье,Без порфиры и венца,Повинуется желаньям,Предает его лобзаньямСокровенные красы,В сладострастной неге тонетИ молчит, и томно стонет… (2, 179–180)