Тетрадь первая

Эти дни я — в надежде узнать о Вас — провела в кафэ поэтов — что за уроды! что за убожества! что за ублюдки! Тут всё: и гомункулусы, и автоматы, и ревущие быки, и ялтинские проводники с накрашенными губами.

Вчера было состязание: лавр — титул соревнователя в действительные члены Союза. Общих два русла: Надсон и Маяковский. Отказались бы и Надсон и Маяковский. Тут были и розы, и слезы, и трупы, и пианисты, играющие в четыре ноги по клавишам мостовой (NB! знаю я этих «пианистов», просто — собаки! NB! паршивые), и «монотонный тон кукушки» (так начинался один стих), и поэма о японской девушке, которую я любил (тема Бальмонта, исполнение Северянина)

Это было у моря,

Где цветут анемоны…

И весь зал, хором:

Где встречается редко…

Городской экипаж

Но самое нестерпимое и безнадежное было то, что больше всего ржавшие и гикавшие — САМИ ТАКИЕ ЖЕ, — со вчерашнего состязания.

Вся разница, что они уже поняли немодность Северянина, заменили его (худшим!) Шершеневичем.

На эстраде Бобров, Аксёнов, Арго (громадный рыжий детина вроде мясника), Грузинов. — Поэты. —

И — шантанный номер: крохотный — с мизинчик! — красноармеец (красноармейчик) вроде Петрушки, красная <рисунок шапки> шапка (каж<ется> — шлык!) лицо луковицей.

— Товарищи! А я вам расскажу, как один прапор справлял имянины! (Руки — рупором:) — Матрёшка! Коли гости придут — не принимать, нет дома.

Кто-то из жюри, вежливо: — «Позвольте, товарищ! Да ведь это анекдот».

— Матрё — ёшка!!

— Здесь стихи читают.

И красноармеец: — «Довольно нам, товарищи, катать на своей спине бар! Пусть теперь баре нас покатают!»

И я, на блок-ноте, Аксёнову: — «Господин Аксёнов, ради Бога — достоверность об Ахматовой. (Был слух, что он видел Маяковского.) Боюсь, что не досижу до конца состязания».

И учащенный кивок А<ксёно>ва. Значит — жива.

* * *

Дорогая Анна Андреевна, чтобы понять этот мой вчерашний вечер, этот аксёновский — мне — кивок, нужно было бы знать три моих предыдущих дня — несказáнных. Страшный сон: хочу проснуться — и не могу. Я ко всем подходила в упор, вымаливала Вашу жизнь. Еще бы немножко — я бы словами сказала: — «Господа, сделайте так, чтобы Ахматова была жива». Я загадывала на Вас по Библии — вот: Le Dieu des forces… [68] Утешила меня Аля: — «Марина! У нее же — сын!» (Скажу еще одно — спокойно: после С. и Али Вы мое самое дорогое на земле. Такого восторга как Вы мне не дает никто.)

* * *

Вчера после окончания вечера просила у Боброва командировку: к Ахматовой. Вокруг смеются. — «Господа, я Вам десять вечеров подряд буду читать бесплатно — и у меня всегда полный зал!» Эти три дня (без Вас) для меня Петербурга уже не существовало, да что — Петербурга… Эти дни — Октябрь и Перекоп. Вчерашний вечер — чудо: Стала облаком в славе лучей. На днях буду читать о Вас — в первый раз в жизни: питаю отвращение к докладам — но не могу уступить этой чести другому. Впрочем, всё, что я имею сказать — осанна! Не «доклад», а любовь.

То, что скажу, запишу и привезу Вам. Привезу Вам и Алю.

Кончаю — как Аля кончает письма к отцу:

Целую и низко кланяюсь.

МЦ.

* * *

Луна несет с собой пустыню.

* * *

Ночь — жертвенная, стихия совести. Стояние над могилой: мало любил!

* * *

Не надо работать над стихами, надо чтоб стих над тобой (в тебе!) работал.

* * *

Высокодышащая грудь земли.

* * *

Ветер потерь.

* * *

(Пласты Саула. Стих к Маяковскому — тот, что в Ремесле — очевидно в благодарность за Ахматову.)

* * *

Не обольстись личиною спокойной:

Я Ревность, зажигающая войны.

Не доверяй потупленной рабе:

Лишь в первый день служанка я тебе!

Еще              угождаю,

А уж родные шепчутся: чужая!

Уже звонят во все колокола —

А я еще очей не подняла!

А подняла —

Что не узнал троянскую проказу?

* * *

Если я на тебя смотрю, это не значит, что я тебя вижу!

(Я — всем.)

12-го русск<ого> сентября 1921 г.

* * *

Если я на тебя смотрю, это значит, что я тебя не вижу, — видела бы (доходило бы до сознания) — не смотрела бы. (1932 г.)

На людей я смотрю только глубоко задумавшись, т. е. ничего не видя: т. е. совершенно бессмысленно, безмысленно, именно как бык на новые ворота.

Ничего не видя, но всё-таки смутно отвращаясь как никогда не отвращаюсь от телеграфного столба или острия колокольни. Быстро отвращаясь (просыпаясь).

(1932 г.)

* * *

Аля: — Марина! Скажите мне какого-нб. художника, который рисовал каррикатуры.

Я, неуверенно: — Гойя?

— Марина, если бы Гойя прошел по этим улицам и видел озабоченность, с какой здесь везут тележку с пайком и беспечность, с какой везут гроб с покойником!

* * *

Революция уничтожила в русской орфографии женский род: райские розы. Равноправие, т. е. будь мужчиной — или совсем не будь!

* * *

Аля: — Марина, я иногда люблю вдыхать запах до крайности, пока что-нб. насильно не оторвет.

* * *

Сегодня была минута, когда у меня на спине (горбу) сидели три кошки: сначала Грэгори, потом присоединился Лемур и, наконец — Хитý. И все — сами! К моему великому ужасу, ибо еще секунда — и я осталась без глаз. (Со спины естественно перешли повсюду: ожерельем.)