The Struggle for the Eurasian Borderlands. From The Rise Of Early Modern Empires To The End Of The First World War

Оскар Халецкий, подытоживая традицию польской историографии, назвал Восточно-Центральную Европу "пограничными землями западной цивилизации". Их судьба заключалась в том, чтобы противостоять как немецкой, так и российской импи-рической экспансии. Отвергая географический и расовый детерминизм, он подчеркивал исторический процесс, который придал этим землям без "постоянных границ" особые черты, отличающие их от Восточной и Западной Европы. Аналогичным образом венгерские историки Иштван Бибо и Енё Сюч выделили три исторических региона Европы. Шюц также использовал термин "Восточно-Центральная Европа" и обобщил ее де-факто особенности как разновидности "западных структур в восточноевропейских условиях". Под "западными структурами" он подразумевал набор институтов, развившихся из феодальной системы и абсолютистского государства: дуальное общество церкви и государства, принятие римского права, рост городской автономии, признание человеческого достоинства. Бибо назвал их "множественностью малых сфер свободы". Восточноевропейские условия - это экспансия двух имперских автократий, российской и османской, и формирование гибридного варианта Запада и Востока под властью Габсбургов. Сочетание этих внешних проникновений со слабо развитыми "западными структурами" в Венгрии и Польше создало общества, где дворяне боролись за сохранение вольностей своих средневековых поместий, но при этом поддерживали институт или защищали крепостное право и исключали городские сословия из политической нации. Напротив, советские историки стремились оправдать включение пограничных территорий в состав Российской империи как "меньшее зло" по сравнению с судьбой, ожидавшей их в случае имперской экспансии других мультикультурных государств. Совершенно обратный ход характерен для многих националистических историй в государствах-преемниках бывшего Советского Союза, Чехословакии и Югославии.

Как только пограничная территория была включена в состав мультикультурного государства, борьба за контроль переместилась на отношения между покоренным населением и центром имперской власти. Дэвид Слейтер выражает это как "сплетение геополитики и социальных движений" - отношения, которые я бы изменил, заменив геокультуру на геополитику и тем самым сузив различие между ними, сохранив предложенную им динамику между "территориальностью политики... а также транснациональными притоками и проникновениями различных видов власти". Эти реакции варьировались в широком диапазоне от приспособления до сопротивления - термины, которые не должны рассматриваться здесь ни как определенные, ни как эссенциалистские. В сложном мире социальных реалий они были неуловимы и нелегко расходились. Более того, ответы формулировались в разных контекстах и были неразрывно связаны с природой имперского правления.

В пограничных районах не было четкой модели реакции на имперское правление. С момента первых завоеваний и до середины XX века отдельные люди и целые социальные группы переходили от приспособления к сопротивлению и обратно, колеблясь между смирением и дестабилизацией по мере изменения психологических настроений, социальных условий и политического давления. Поскольку язык и практика приспособления и сопротивления имели разные контуры в рамках отдельных культур, они часто неправильно интерпретировались или понимались завоевателями и завоеванными, что было чревато психологической двусмысленностью и социальной сложностью. Граница между этими двумя крайностями, как и между имперскими границами, была размыта и часто пересекалась.

Анализ этих отношений должен учитывать целый ряд исторических обстоятельств. Многое зависит от характера и продолжительности завоевания; степени разделения этнической группы военной границей; культурной дистанции, отделяющей периферию от ядра в отношении языка, этнической принадлежности, религии и социальной организации; характера внешнего давления или вмешательства иностранных держав; влияния диаспор завоеванных народов; уровня коллективного сознания, обусловленного предшествующими государственными традициями; и, наконец, культурной политики правящих элит.