Тяжело ковалась Победа

К вечеру все стихло. Осталась одна тетка Матрена с тремя ребятишками-дошколятами, да однорукий председатель с хромым счетоводом подошли. Я лечу в сарай и кричу: «Петька, Матрене давай!» А он уже из сарая выходит и подает кусок мяса с мозговой косточкой. «Ты как волшебник», – удивился я. «Мне в щель все видать», – ответил Петька. Я принес мясо и стою довольный – потираю руки, что наконец-то закончилась моя беготня. Дядя Вася взглянул на меня сурово, перевел сердитый взгляд на вдову фронтовика и, сбросив кусок говядины с весов, рыкнул с раздражением: «Забирай!» – «Дай те Бог здоровья, Тимофеич», – благодарно склонилась Матрена, завернула мясо в капустный лист и поплелась. Ребятишки, держась ручонками за ее подол, оглядывались на нас, спотыкались, растягивая широкую юбку матери в разные стороны.

Председатель и счетовод не спеша достали кисеты с табаком, газеты, свернутые гармошкой, стали сворачивать цигарки и закуривать. Дядя Вася, припадая на деревянную ногу, торопливо зашкандыбал к сараю, оставляя на тропе глубокие круглые вмятины. Оттолкнув выбежавшего навстречу Петьку, он кинулся под настил из жердей, на котором недавно лежала куча мяса, расшвырял там рогожные кули и, выпрямившись, полоснул Петьку огненным взглядом. Петька закричал, словно его собирались бить: «Это несправедливо! Всем одинаково должно быть!» – «Ты што, шшенок? – побагровел дядя Вася. – Учить?! Пшел вон!» – топнул он здоровой ногой.

Дядя Вася все-таки выкопал откуда-то два хороших куска мяса и отдал председателю и счетоводу, а себе и нам разделил оставшиеся обрезки, обрубки и кости.

Я удивился Петькиной смелости. У меня бы духу не хватило.

Через несколько дней после раздачи мяса Петька появился у нас: «Ну, идешь?» – «Куда это?» – мать прекратила шинковать капусту. «За калиной», – Петька тер рваным башмаком земляной пол у порога. Мама в недоумении пожала плечами: «Рано еще».

– «Можно парить. Траву уже мороз побил».

На лесной лужайке, километрах в трех от деревни, Петька остановился возле большой кучи веток. Он хитро подмигнул, высек кресалом искру, раздул трут, приложил к нему кусочек бересты, дунул несколько раз и сунул огонь под хворост. «Тут же нет калины», – сказал я. «Пусть костер прогорит, – ухмылялся Петька. – Тогда калину будем собирать». Он ходил по поляне, палкой поправлял горящие сучья и рассказывал, как он смотрел в щель, узнавал, кто подходит к весам, и тогда подавал мясо. Кузьмовне он специально выбрал кости, потому что Екатерина Ефимовна занижает ему отметки. Своим, деревенским – пятерки, а нам…

Солнце недолго висело над лесом – вскоре спряталось за вершинами. Иней на траве стал синим. Костер прогорел, угли покрылись пеплом. Петька палкой разгреб золу, выковырял какой-то ком и откатил в сторону.

Я почувствовал ароматный запах и не поверил. Петька достал нож, отшвырнул капустные листья, и я увидел дымящийся кусок мяса.

Это был пир двух изголодавшихся подростков в синих, холодных октябрьских сумерках. Петька резал мясо на маленькие ломтики и делил. «Я и тебе такой же кусок запрятал – так Костыль нашел и Однорукому отдал», – сказал он.

Месяц плыл по ясному небу, предвещая наступление скорых сибирских холодов. Мы шли домой не то чтобы сытые, но счастливые.

В начале сорок пятого Петька с матерью уехали к себе – не в Москву, а под Москву. На прощание он признался мне, что от их поселка до Москвы километров пятьдесят. С тех пор я с ним не виделся. До армии, правда, переписывались, а потом все как-то заглохло. Окончил он, говорят, торговый техникум, начинал счетоводом в Райпотребсоюзе, потом перевелся на строительство, и там повезло: все выше и выше, и уже до заместителя управляющего трестом поднялся, и все – по снабжению…

Один его брат погиб на фронте, другой вернулся и стал лесничим.

А мы в том селе так и застряли. Мама не хотела бабушкину могилу бросать. «Нелюди только так делают, – вздыхала она. – Вот денег накопим – тогда ее заберем и уедем». Как я теперь понимаю, она там, под рябиной вместе с бабушкой и братьев моих похоронила, и отца… Поэтому и трогаться не хотела с этих мест.

Так мы и прижились навсегда в этом сибирском селе. Я отслужил, женился на младшей дочери дяди Васи – той самой Нюрке, что из курятника яйца Петьке таскала. Дом построили. Родился первенец, потом еще двое. Все парни…

Маму я похоронил рядом с бабушкой – можно было бы и в Ленинград перебираться… А кто нас там ждет? Здесь – эти две могилки под черемухой. После Пасхи приходим всей семьей на кладбище. Анюта цветы сажает, сыновья помогают… Я маму вспоминаю: молодая, не седая еще, тут, под черемухой с платком в руке всегда сидит в моем воображении, словно живая, и говорит, бывало: «Господи, пошли им всем Царствие Небесное».

2

Как я заснул, не помню. Кажись, только глаза закрыл, а Анюта уже будит – за ногу дергает: «Вставай, слышишь?» Вскочил я, оделся, умылся – и стою, локтями за верхние полки держусь, а вагон на стрелках туда-сюда, туда-сюда – словно телегу в глубоких колеях из стороны в сторону бросает.