Тихий домик

— Какого черта он резину тянет! — горячился Николаев, не в меру вспыльчивый. — Сколько осталось?

— Семь минут, — с беспокойством ответил Скоблев. — Да что же он в самом-то деле?

Сташенко продолжал вышагивать по мосту. Отсюда, из оврага, его фигурка казалась совсем маленькой, игрушечной.

— Что у него, часы встали? — нервничал Николаев. — Он должен уже уйти!..

Скоблев снова смотрит на часы.

— Шесть минут… Механизм может сработать и раньше. Парень рискует…

— Я побегу к нему…

— Подожди. Его что-то задерживает на мосту, видишь, он тоже нервничает? Но что? Почему никаких сигналов? Значит, он что-то видит; он, с одной стороны, боится выдать нас, а с другой — не хочет, чтобы мост был взорван…

— За-га-дка-а!..

— Ничего не понимаю…

— Четыре минуты…

Они видят, как «часовой» на мосту остановился и всматривается опять туда, в противоположный берег.

— Да он не думает уходить… — Скоблев нервно пощипывает щетину на подбородке. — Три с половиной минуты…

— Что будем делать? Надо решать!..

Скоблев с полминуты еще смотрит на часового, который застыл посередине моста, потом подталкивает уже приготовившегося бежать Николаева и кричит:

— Снимай мину!..

Николаев бежит из оврага к мосту, пригнувшись, огромными прыжками. Думает ли он в эти мгновения, что сам рискует жизнью? Ведь мина вот-вот может взорваться! Нет. В сознании его только то, что наверху товарищ…

Когда снимает мину, замечает, что руки у него дрожат… Все. Шнур выдернут.

Николаев стирает со лба капли пота. Замирает под мостом, потому что слышит, как пофыркивают лошади и громыхают колеса телег по настилу. Что же там движется?.. Этого он не видит.

Лучше всех видит Сташенко. Да и Скоблев из своего укрытия кое-что разглядел. Правда, он не мог понять, что это за странный обоз. А когда увидел на подводах детей, первым желанием было вскочить и побежать к ним. Но вовремя сдержался. Подумал, что гитлеровцы идут теперь на всякие уловки, чтобы выманить партизан на огонь своих автоматов.

Сташенко поднял руку, останавливая подводу, на которой ехал седой мужчина.

— Кто такой? — спросил Сташенко по-немецки.

— Детский дом. В полном составе удалось избежать эвакуации, чтобы сохранить эти рабочие руки для великой Германии…

Сташенко сделал вид, что не понял седого мужчину и поднял автомат.

— Коммунист? Партизан?

Седой устало покачал головой, потом позвал:

— Лидия! Иди сюда и переведи мои слова этому типу…

Сташенко увидел красивую молодую женщину, которая неторопливо шла к нему.

— Хайль Гитлер!

Сташенко ответил, вытянувшись в струнку:

— Хайль!

— Немецкое командование приказало нам сохранить этих детей для отправки в Германию, — сказала Лидия по-немецки. — Нам удалось спасти их от эвакуации в советский тыл. Теперь мы возвращаемся, чтобы отдать себя в распоряжение коменданта Верино…

Сташенко кивнул. Он старался казаться безразличным и безучастным, но еле сдерживал ту злобу, что уже закипала.

Он смотрел на детей — изможденные, худые, грязные, одетые в изодранные, ставшие тряпками штанишки и курточки. И конечно, они были голодны и больны. Эти несчастные дети с такой ненавистью смотрели на него, что он отвернулся.

— Можно ехать? — спросила Лидия.

— Да… Только кто тут главный?

— Тишков, — Лидия кивнула на седого мужчину. — Тишков был главный…

С дальних телег послышался детский стон.

— У них неважный вид, — сказал Сташенко. — Какие это рабочие руки?.. И наверно, много больных?..

— Есть и больные… — ответила Лидия.

— Поезжайте! — Сташенко отступил в сторону.

Он смотрел на каждую подводу и всюду видел одни и те же глаза детей, полные ненависти и отчаяния. Некоторые дети спали. Некоторые хныкали. Он старался их сосчитать и все время сбивался… Двести или больше детей, советских детей, обреченных на рабство и голодную смерть!

Когда последняя телега скрылась из виду за поворотом дороги, Сташенко быстро побежал за ней…

Мину поставили снова…

И только когда оглушительный взрыв разрезал воздух, когда подбросило над верхушками деревьев в черном облаке дыма обломки моста и потом все стихло, трое партизан остановились, чтобы перевести дыхание от быстрого бега.

Потом еще километров пять ходу лесом, через болото. В полном молчании, хотя Сташенко очень хотелось остановить товарищей, чтобы рассказать о том, что он видел. И лишь когда добрались они до скрытой среди болот на маленьком островке землянки, когда выпили, жадно глотая, по кружке холодной ключевой воды, Скоблев спросил:

— Что там было?

— Паршивцы, предатели! Угоняют наших детей в Германию! Целый детский дом. Говорят, что сознательно не дали детям эвакуироваться…

— Та-ак! — Скоблев нахмурился. — А куда направляются?

— В распоряжение коменданта Верино…

— Сволочи! — Николаев сжал в руках автомат. — Товарищ командир, — обратился он к Скоблеву, — разрешите, перекосим этих гадов…

— Ну перекосишь… А дальше что? Детей куда денешь?

Николаев молчал, покусывая губы.

— Дайте карандаш и бумагу, — сказал Скоблев.

Он уселся подле чурбачка, заменявшего стол, и написал: «Срочное донесение. Командиру бригады «Неуловимые»…»