«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

«В “Тихом Доне” названия всех (!) населенных пунктов, за исключением хутора Татарского — подлинные»¹⁶⁴. Восклицательный знак в тексте принадлежит М. Мезенцеву.

Но если это так, то какое отношение к «Тихому Дону» мог иметь Крюков? Ведь это все — названия станиц и хуторов Вёшенского округа. Причем, как показал сам же Мезенцев, топография и топонимика вёшенской местности представлены в романе с удивительной, пунктуальной точностью.

Мезенцев, как ему кажется, нашел выход из этого, вроде бы, безвыходного для него (и «антишолоховедения») положения. Оказывается, все географические названия в романе «Тихий Дон» просто-напросто были изменены, и поменял их тесть Шолохова Громославский! Когда он получил в свои руки крюковскую рукопись в переметных сумах, пишет Мезенцев, — он и осуществил эту грандиозную операцию по переименованию: «На Громославском лежала и забота о географической привязке романа. <...> Работа сложная, требующая безукоризненной ориентации на местности. Выполнена она великолепно»¹⁶⁵.

Ответ поистине детский. Подобные переименования еще, быть может, и можно было бы произвести, если бы названия всех этих географических мест были вымышленными.

Но в романе они подлинные и привязаны не только к местности, но и к романному действию, которое происходило не в Усть-Медведицком, а Вёшенском округе, к реальным историческим событиям. И если поменять названия населенных пунктов, а также рек, логов, буераков, всей топонимики в «Тихом Доне», видоизменив географическую привязку романа, то в таком случае надо было бы изменить и место действия Вёшенского восстания, перенеся его из Верхнедонского в Усть-Медведицкий округ. Но это было бы уже другое восстание, развивавшееся в другое время и с другими героями. Куда деть, в таком случае, отца Виссариона и Лукешку-косую, купца Мохова и десятки других прототипов героев «Тихого Дона», которых знал Шолохов, но которые не были известны Крюкову; как быть с Григорием Мелеховым и Павлом Кудиновым, со всем 12-м Донским казачьим полком, формировавшимся, как известно, в Вёшенской, а не в Усть-Медведицкой?

Помимо географии и топографии применительно к местности Вёшенского мятежа существует и более широкий вопрос — о географии и топографии применительно к театру военных действий не только в период восстания, но и Первой мировой войны. Как указывалось выше, веским доводом в пользу авторства Крюкова было бы то, что Крюков был на мировой войне, а Шолохов не был по своему десятилетнему возрасту.

Крюков, как уже говорилось, не был призван в армию по причине слабого зрения, однако побывал на фронте в качестве репортера и в составе санитарного поезда. Но этот его опыт никак не отразился в «Тихом Доне». «Медведеву кажется, — пишет в связи с этим Г. Ермолаев, — что многие эпизоды в “Тихом Доне” как в зеркале отражают личный опыт Крюкова в мировой, а затем и в гражданской войне. Добрая часть этих аналогий базируется, однако, на смутных и ошибочных допущениях»¹⁶⁶. Крюков не мог быть очевидцем, а уж тем более — участником тех военных событий в 1914—1916 годах, происходивших в основном в Галиции, о которых Шолохов узнал от Харлампия Ермакова и других казаков 12-го Донского казачьего полка и которые описаны в «Тихом Доне». Первые три месяца войны Крюков провел преимущественно в Глазуновской и в Петрограде и лишь поздней осенью 1914 года отправился на турецкий фронт, где после недолгого путешествия присоединился к 3-му госпиталю Государственной думы в районе Карса¹⁶⁷

. В Галицию он попал зимой 1914 года, вместе с тем же госпиталем Государственной думы, когда 12-й Донской казачий полк, главный военный фигурант в «Тихом Доне», воевал уже в Румынии. В очерках и статьях Крюкова, посвященных Первой мировой войне, не существует ни одного пересечения, ни одной ниточки, связывающей скромный военный опыт Крюкова с теми боевыми частями, действие которых описано в романе. Г. Ермолаев пишет: «Характерным для политических взглядов автора “Тихого Дона” является, по словам Медведева, беспощадное осуждение “империалистической войны”, русских генералов и офицеров, и особенно генерала Краснова (с. 69). Однако это не может считаться характерным для Крюкова. Ни одна строчка в его произведениях не содержит осуждения “империалистической войны”. С самого начала первой мировой войны он считал патриотическим долгом каждого русского защищать свою страну, и он оплакивал развал русской армии в 1917 году»¹⁶⁸.

Так что «большая вещь на тему: казаки и война», которую намеревался написать Крюков, была бы написана на ином реальном жизненном материале и с иным отношением к войне. Крюкова никто бы не рискнул обвинять в «пацифизме», как это имело место в отношении Шолохова.