Тимур. Тамерлан

Да, он оказался на самом дне, он принял унизительные условия полной сдачи. Да, он валяется сейчас в пыли и судьба его ничтожнее судьбы самого последнего райата. Но кончается ли все этим дном, и не для того ли существует дно, чтобы, оттолкнувшись от него, начать возвышение?

Именно такие мысли роились в его голове, а перед глазами проплывали картины кровавой, всесжигающей мести. Хуссейн шёл сдаваться, понимал, что должен будет пасть ниц и Тимур поставит ему свой сапог на хребет, но думал при этом о мести. Мести, мести и мести. Он жалел, что у Тимура только одна жизнь и что лишить её человека можно только один раз.

Если бы он рассказал о своих мыслях спутникам, они бы решили, что их господин обезумел.

Появились первые признаки вечера, поползли длинные тени, порывы пыльного ветра пронеслись через перекрёстки, неся с собой запах гари. Хуссейн быстро, настолько быстро, насколько позволяла его полнота, шёл в молчаливом окружении вернейших своих слуг. Он спешил побыстрее испытать всё то, с чем неизбежно связано всякое поражение. И снова наверх и вперёд, к очищающему огню отмщения!

Наружу выбрались не через ворота — хотя они были недалеко, там могли оказаться посты самаркандцев, — а через пролом в стене. Пришлось перепрыгивать с камня на камень, иногда нога соскальзывала и опиралась на остывшее тело.

Картина побоища придала ярости Хуссейна новые силы. Он пошёл ещё скорее, направляясь к одиноко стоявшей в сотне шагов от городской черты мечети.

Лицо его начало подёргиваться от сдерживаемой энергии, Хуссейну всё труднее и труднее было молчать. Когда руководимая им группа нахмуренных людей оказалась буквально в нескольких шагах от минарета мечети, Хуссейна прорвало.

   — Что он сказал? — обратился он с вопросом к Ибрагим-беку, вопроса этого ничуть не ожидавшему.

   — Что ты говоришь, хазрет?

   — Что он сказал, что дарует мне жизнь, да? — С губ эмира сорвался нервный, раздражённый смех. — Он сказал, что дарует мне жизнь! Он, он дарует! О Аллах, ты видишь, он дарует!

Хуссейн остановился, и все остановились. Ибрагим-бек наконец понял, о чём идёт речь, и осторожно позволил себе возразить:

   — Он не так сказал, хазрет.

Несмотря на всю свою тучность, эмир мгновенно повернулся к говорившему:

   — Не так?

   — Он сказал: «Я не убью его».

Установилось молчание. По липу Хуссейна потекли струйки пота. Сначала по вискам, потом ещё, ещё, вскоре всё лицо его оказалось мокрым. Масуд-бек, как всегда, всё понял раньше всех и стал незаметно отступать в задние ряды окруживших эмира телохранителей. Он не знал, зачем это делает, но особого рода чутьё подсказывало ему, что надо поступать именно так.

Сдавленным, резко изменившимся голосом Хуссейн почти прокричал:

   — «Он» не убьёт... Но там же есть ещё Кейхосроу!

После этих слов и Ибрагим-бек, и все прочие поняли, в чём тут дело, и молчание стало ещё ужаснее. Его непроницаемость оттенялась диким визгом, с которым вдоль городских стен Балха неслись развесёлые конники Тимура.

Эмир кивнул в сторону Тимурова становища:

   — Мне нельзя туда.

Сказав это, он повернулся к пролому, через который только что покинул свой родной город. Всадники, числом до сотни, гарцевали, ходили кругами, бросали вверх свои шапки и пытались попасть в них из лука. Воздух звенел от дикого восторженного визга. Цитадель тоже стала недоступна.

   — Спрячемся, — глухо пробормотал Хуссейн и бросился к минарету. Остальные с охотой последовали за ним, торчать на ровном месте в опасной близости от места дикарских развлечений пьяных самаркандских головорезов никому не было приятно.

   — Переждём, — ещё более глухо и подавленно сказал Хуссейн, быстро входя под каменные своды, — здесь мы под защитой Аллаха.

Но не все последовали за своим господином. Дождавшись, когда последний телохранитель скроется в каменном: убежище, Масуд-бек бросился к кизиловым_: кустам, находившимся неподалёку. И канул в них, как будто никогда и не было племянника у балхского эмира. Куда он спешил — говорить излишне.

Сидя на коне, властитель Самарканда с пологого холма любовался закатом. За его спиной застыли в полной неподвижности Мансур, Курбан Дарваза, сеид Береке. Они стояли не только позади своего господина, но и несколько ниже его.

Зрелище заката было впечатляющим, эмир любовался им в полной тишине. Только где-то далеко сзади, если прислушаться, можно было различить звуки веселья в становище.

Торжественная тишина царила в мире, охваченном трагическими красками гибнущего заката.

Тимур сидел в такой позе, что всем, кто наблюдал за ним, казалось, что ему подвластна и эта тишина, и все небесные цвета.

Холодный привкус вечности ощущался в почти неуловимом колебании воздуха. Ещё мгновение — и величественная картина, открывшаяся взору победителя, замрёт навсегда.

Но пока что этому ещё не суждено было осуществиться. Ещё не пришло время.