Тёмный

— Конечно, знаю. Ведь это мы вызвали полицию, да-да. — Мужчина не без удовольствия начал рассказывать, будто неописуемо рад тому, что наконец-то можно хоть с кем-то обсудить такое будоражащее воображение событие. — Дядя ваш, вы поймите меня правильно, я ничего не хочу сказать, но все-таки… Ну так вот, ваш дядя уж больно любил девушек. Зачастила к нему тут одна блондиночка.

Сердце у Германа бешено заколотилось.

…а мы люди уже немолодые с женой, поймите меня правильно, — продолжал хозяин, — нам и так сложно уснуть, а уж какие звуки доносились из его квартиры… — И мужчина закатил глаза.

Герман сжал кулаки, но ничего не сказал. Лишь молча слушал.

— А в ту ночь так вообще… так кричали, так кричали. Я подумал, что совсем уже совесть потеряли, стыдоба, такое вытворять среди ночи. Вы поймите меня правильно, мы с женой люди скромные, и все эти свободные отношения…

— В каком смысле? — не выдержал Герман.

— Ну в каком, каком… Сами понимаете, чем они занимались по ночам. Уж частенько такие стоны раздавались. Ясно-понятно, что он там вытворял с этой блондинкой.

Герману захотелось встать и вытрясти из этого противного мужичка весь дух, но он лишь сильнее сжал кулаки.

— А тут вон оно че… — и рассказчик покачал головой.

— Так что? Что случилось-то?

— Ну, в общем, сначала были эти ахи-вздохи характерные, а потом начали раздаваться кошмарные вопли. Мы полицию-то вызвали, но было уже поздно. Так его порезали, говорят, жуть. Нас-то не пускали, но я слышал, что… — Мужчина помялся, а потом, наклонившись поближе к Герману, зачем-то шепотом продолжил: — Искромсали его, живого места не оставили. Кровищи-то было. Даже лица не узнать, глаза выколоты, все в фарш просто.

Герман вспомнил ночной кошмар, комок подкатил к горлу, желудок свело от кисло-сладкого вкуса, появившегося на языке.

— …и блондинка там эта вроде как помешалась. Говорят, что садо-мазах… мазих… а, не выговорить мне даже, но вот из этих самых он был. Вот и доигрался.

Герман молчал. Темная пелена накатывалась на глаза. Каждое слово аукалось горстью земли, бросаемой на крышку гроба. А в висках пульсировала только одна мысль: «Он же дядя! Родной дядя!»

После того как рассказчик замолчал, Герман перевел взгляд с его лысой макушки на пейзаж в помпезной рамке и тихо спросил, словно боялся услышать сам себя:

— Так что, значит, это она его?

Мужичок раскинул руками.

— Кто знает? Кто знает? Поймите меня правильно, я же не следователь. Но всякое может быть… Вам нелегко сейчас, наверное. Мне очень жаль. Очень жаль.

Как распрощался с разговорчивым соседом, Герман не помнил. Он многое узнал, даже слишком. На мгновение проскользнула сумасшедшая мысль, что если даже это он каким-то мистическим образом убил Константина, то и к лучшему. Стоило Герману представить, как статный и властный благодетель кувыркается в постели с Мариной, тут же возникало желание взяться снова за холодную рукоять кинжала и бить, бить. Проснувшееся хладнокровие, которое Герман никогда раньше не испытывал, поразило его. Эти циничные нотки, ростки жестокости, найденные в самом себе, пугали его чуть ли не больше, чем само происшествие. В душе словно что-то защелкнулось, перекрыло кислород ко всему, что касалось Марины. Тревога и волнение испарились. Где она? Что с ней? Все это отодвинулось на второй план. Герман не хотел знать, уже ничего не хотел о ней знать. И в ту самую минуту, как он это понял, в кармане завибрировал сотовый.

— Кто говорит? Где? В психдиспансере?

Маленький телефон выплевывал непонятные, разрозненные звуки. Мозг Германа с трудом складывал из них, как из пластмассовых кубиков, слоги, а слоги в слова.

— Кто? Марина? Да… муж…

«Да… муж…» — прозвучало фальшиво, неуверенно. «Муж… — думал Герман, — какой я муж?» Захотелось отмахнуться, стряхнуть с себя, как налипшую грязь, забыть, как недоразумение, это странное и чуждое слово «муж».

Марина в психдиспансере. Это единственное место, куда Герман не догадался позвонить.

10 глава

Письмо с того света

Пустая квартира встретила его молчанием. Что-то изменилось… Умерло что-то, ушло безвозвратно. Словно жизнь перешагнула порог дома и забыла дорогу назад — затерялась в шумихе чужих голосов и проблем. Тот же стол, та же лампа одиноко склонила свою головку над заброшенными бумагами. Но уже никогда, скорее всего, никогда не нагреется теплом Марининого тела кровать, ставшая необъятной. Ее правильная прямоугольная форма, одетая в бежевое итальянское покрывало, бессовестно намекала Герману, что он брошен, покинут, извергнут жизнью на обочину судьбы.

Герман привычным движением протянул плащ, но тот рухнул на пол. Несколько секунд Герман пытался нащупать крючок, который словно бегал от него по стене. Рука забыла, где выключатель, а проемы дверей сопротивлялись, будто не хотели впускать в себя чужака — недавнего хозяина. Стены извергали из себя непрошеного гостя. «Нет для тебя здесь места!» — твердили они. Да и сам Герман с радостью бы спрятался от самого себя.