Тёмный

Герман смотрел на себя в зеркало и видел незнакомого, шикарного, даже с некоторым лоском, мужчину. Этот, что в зеркале, был ему совершенно не знаком. И, кроме того, новоявленному супермену вовсе не хотелось снимать с себя все эти шмотки.

— Обязательно выберем потом хорошие часы, — жужжала пчелкой Светлана, — без них никак. Все обращают внимания на часы.

— Да мне в мобильном удобно время смотреть, — искренне, без всякой задней мысли, откликнулся Герман.

Консультант снисходительно хихикнул. На вид он был не юн и одет вполне прилично. Может, и не в те же марки, что предлагал своим обеспеченным клиентам, но явно дороже и благороднее по сравнению с тряпками, в которых пришел Герман.

— Герман Петрович, в наше время никто не смотрит на часы, чтобы узнать время, — воскликнула Светлана, — неужели вы и этого не знаете?! Где же вы жили? Часы — это ваша вторая визитная карточка или даже лицо, если хотите! Это как, — и она подняла глаза в поисках подходящих слов, — как гарантия, обеспечение, квинтэссенция вашей репутации делового человека.

Лицо у Германа вытянулось.

— Неужели так все сложно? — пробормотал он и еще раз посмотрел в зеркало.

Новый образ ему откровенно нравился. Пиджак, словно по нему шит, сидел великолепно. Сутулость куда-то испарилась, а руки не казались такими длинными и несуразными. Удивительно, но в этом костюме даже не хотелось оттягивать рукава. Герман выпрямился, расправил плечи, а где-то внутри просыпалась неведомая раньше уверенность. «Что ж, — пронеслось в мыслях, — новая жизнь, новая работа. Пора, наверно, идти дальше».

20 глава

Трясина

Герман вернулся уже обновленный. Теперь квартира совсем не казалась ему пустой. Он осмотрел стены взглядом хозяина и наконец испытал ощущение полного удовлетворения, что все эти комнаты в его единоличном распоряжении.

Он вытряхнул тряпки из шкафа, смел все Маринины вещи в одну кучу, еще раз окинул безмолвные останки прошлого надменным взглядом и вынес без остатка вон из дома! Этому старью, как и прошлой жизни, место на помойке.

Герман достал медную турку, решил, что хватит травить себя дешевым суррогатом — отныне только качественные и дорогие вещи, только настоящий кофе.

Аромат кофейных зерен наполнил все пространство. Герман потягивал терпкий напиток маленькими глоточками, смакуя на языке каждую каплю и наслаждаясь маслянисто-горьким послевкусием.

Сердце, словно получив новый заряд, отбивало четкий, железно-мелодичный ритм. Сумерки расползались по квартире, сглаживая углы, размывая очертания. Постепенно Герман снова услышал дыхание — но уже знал, чье оно. Знал, чью спину сейчас вновь увидит перед собой. Да, теперь он не будет останавливаться на полпути, пугаться, как тот робкий, потерянный Герман-недотепа.

Символы, как послушные овцы, шли к своему пастуху. Герман сам призывал их, управлял потоком и многоголосьем призрачного хора. Вот он — молодой, уставший и выбившийся из сил. Тот, чье сердце натянуто на струнах мелодии, где дирижер — сам Герман. Потерянная в лабиринтах вопросов душа получит направление. И Герман — тот указующий перст, голос в ночи.

Знания потекли через Германа. Он чувствовал, как программист принимает их, как наполняется осознанием его нутро, как проясняются мысли. Герман видел, как в один миг потухшие глаза вспыхнули огнем озарения, как гений просыпается в тщедушном теле.

Всю ночь тенью стоял Герман за плечами программиста. Всю ночь не прекращался поток. А поутру дирижер упал на мягкие подушки и забылся.

Какой-то звук вырвал его из объятий сна. Странное ощущение чьего-то присутствия. Глаза еще не привыкли, моргали, застеленные пеленой, и никак не могли ухватиться за какой-нибудь предмет. Герман спустил ноги, нашарил в темноте тапочки и сел на краю кровати, прислушался. В кабинете кто-то был, под чьим-то телом поскрипывало кресло. Такой привычный для слуха звук теперь, среди ночи, казался запредельным, неестественным.

Он на ощупь поплелся в кабинет. Облокотившись на дверной косяк, Герман встал в проеме и напряженно вглядывался внутрь комнаты. Постепенно в темноте начали проявляться предметы, выступая и выныривая, будто заново рождаясь из всеобъемлющей черной материи. Герман различил кресло, повернутое к нему спинкой. Постепенно стали выдаваться острые углы рабочего стола.

Как только Герман решился сделать шаг вперед и протянул к креслу руку, спинка пришла в движение. Она медленно поворачивалась, и взору открывалась фигура. Фары от проехавшей мимо машины осветили широкие плечи и греческий профиль гостя. Герман застыл. Неужели?

Кресло развернулось, и гость уже смотрел Герману в глаза ледяными, почти бесцветными, глазами.

Луна роняла свой отраженный свет на пришельца. Герман разглядел серую кожу, неровные и бугристые шрамы, которые исполосовали все лицо, отчего оно смотрелось мозаикой или лоскутным одеялом.