— Мелькомъ. Княгиня Марѳа Львовна заѣхала за ней дѣлать визиты; вернулись только къ обѣду.
— А ты гдѣ обѣдалъ?
— У нихъ же. Сидѣлъ между двумя какими-то сенаторами и разсказывалъ имъ про Японію. Здѣсь, братъ, не деревня, ни въ какое время дня не застанешь ихъ однихъ, примолвилъ онъ съ досадой.
— Скажи мнѣ, пожалуйста, спросилъ я, — о комъ это вы вчера съ старикомъ генераломъ говорили?
— Когда это?
— Да въ ложѣ. О какомъ-то Кирилинѣ.
— А ты слушалъ нашъ разговоръ, когда въ то же время могъ наслаждаться остроумною бесѣдой господина Звѣницына! Удивляюсь, сказалъ Кемскій. — Что же тебѣ хочется знать?
— Я спросилъ, потому что ты казался огорченнымъ смертью этого Кирилина. Не родственникъ-ли это твой какой-нибудь умеръ?
— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ. — Кирилинъ никому не былъ родня, и мнѣ жаль его потому, что онъ былъ человѣкъ съ замѣчательнымъ талантомъ, и изъ него могъ выйти со временемъ великій артистъ. Онъ былъ сынъ выслужившагося офицера, изъ однодворцевъ, стараго сослуживца Павла Васильвича. Подъ Лейпцигомъ Павелъ Васильевичъ былъ контуженъ тѣмъ же ядромъ, которое, въ двухъ шагахъ отъ него, оторвало ногу старику Кирилину. Когда тотъ вышелъ изъ госпиталя увѣчный, не зная куда дѣться, Павелъ Васильевичъ отправилъ его въ себѣ въ Рай-Воздвиженское, устроилъ его тамъ, а когда самъ вернулся изъ Грузіи, взялъ его въ управляющіе. Кирилинъ женился въ деревнѣ, прижилъ сына и умеръ въ томъ же году, какъ и мать Наденьки. Вдова его осталась экономкой въ домѣ Павла Васильевича. Сынъ ея былъ годами тремя старше Наденьки и ея брата. Онъ въ дѣтствѣ учился съ нами вмѣстѣ, и покойный Вася Чемисаровъ любилъ его до страсти. Мальчикъ съ раннихъ поръ показывалъ необыкновенныя способности къ музыкѣ. По смерти Васи, Павелъ Васильевичъ, согласно его желанію, отправилъ его учиться музыкѣ въ Москву. Тамъ онъ какъ-то поссорился съ учителемъ, у котораго жилъ, захотѣлъ поступить въ университетъ, переѣхалъ въ Петербургъ; потомъ бросилъ и принялся опять за музыку. Въ Рай-Воздвиженское онъ вернулся два года тому назадъ, съ отличными аттестатами. И въ самомъ дѣлѣ онъ игралъ на скрипкѣ великолѣпно.
— Что же думалъ онъ изъ себя дѣлать? спросилъ я.
— Ему въ Москвѣ предлагали мѣсто въ оркестрѣ, но онъ и въ нашей сторонѣ могъ легко заработать себѣ независимый кусовъ хлѣба. Въ нашемъ околоткѣ помѣщики все крупные, много любителей музыки. Тогда же при мнѣ богачъ Грайворонскій предлагалъ ему съ перваго слова большія деньги, чтобъ онъ шелъ въ нему управлять его оркестромъ. Жаль его, бѣднягу…
— А самъ-то онъ что за человѣкъ былъ? спросилъ я опять.
— Я его зналъ ребенкомъ, а когда онъ вернулся въ Рай-Воздвиженское артистомъ, я былъ на отъѣздѣ и мелькомъ видѣлъ его. На видъ онъ былъ невзраченъ, худой, блѣдный, съ длинными нечесаными волосами, глядѣлъ недоучившимся студентомъ. Глаза у него были странные: днемъ просто сѣрые, некрасивые, а вечеромъ, или когда заиграется, потемнѣютъ какъ осенняя ночь, и такъ и искрятся, такъ и горятъ. Не даромъ текла въ немъ цыганская кровь: бабка его по матери взята была изъ табора.
— Русскому артисту пока еще плохое житье въ Россіи. Твой Кирилинъ, пожалуй, и хорошо сдѣлалъ, что умеръ рано, замѣтилъ я.
— Ну, ужь ты философъ! засмѣялся Кемскій:- по-твоему, за что ни взяться, вездѣ неразрѣшимая задача. Поѣдемъ-ка лучше въ Собраніе.
— Блаженъ, кому легко живется! отвѣтилъ бы я ему, еслибы въ то время что-то не говорило мнѣ, что далеко не разрѣшена его собственная жизненная задача.
VII
Балы въ Собраніи давно уже не походили на тѣ оживленныя сборища былыхъ временъ, куда впервые "изъ глуши степныхъ селеній" вывезъ Пушкинъ въ свѣтъ свою тоскующую Татьяну. Они блѣднѣли и рѣдѣли съ каждымъ годомъ, по мѣрѣ того, какъ постепенно смолкали въ Москвѣ голоса современниковъ двѣнадцатаго года, и на фронтонахъ ея барскихъ домовъ все чаще и чаще смѣнялись старинные гербы именными вензелями новыхъ, никому уже невѣдомыхъ владѣльцевъ. Въ эпоху, къ которой относится мой разсказъ, Собраніе окончательно отжило свою славу, и пустынно и уныло глядѣли теперь тѣ громадныя залы, въ которыхъ тѣсною и шумною толпой ликовало минувшее, беззаботное поколѣніе….
На этотъ разъ впрочемъ было гораздо многолюднѣе обыкновеннаго. За нѣсколько дней предъ этимъ, на какомъ-то вечерѣ, все общество сговорилось ѣхать въ Собраніе, какъ на пикникъ, всѣмъ соборомъ. Всѣ заранѣе дали при этомъ другъ другу слово веселиться во что бы то ни стало и танцовать до зари. Случайный съѣздъ въ Москву множества петербургскихъ кавалеровъ обѣщалъ балъ на славу. И, дѣйствительно, онъ уже гремѣлъ и блестѣлъ въ полномъ своемъ разгарѣ, когда мы вошли съ Кемскимъ.
Гвардейскіе мундиры носились по залѣ, многочисленные и сіяющіе, какъ звѣзды на тверди небесной.
На дамахъ были самые восхитительные туалеты.
Оркестръ Гургля заливался на хорахъ.
Балъ, однимъ словомъ, такъ и просился въ блаженной памяти литературу графа Соллогуба.