Тюрьма

— Но он постоянно кричит об этом… Всем доказывает…

Бурцев съежился. Натура Архипова после драматического происшествия в яме стала тоньше, чувствительней, и со всей очевидностью он теперь вырисовывался понимающим больше, чем даже в идеале мог бы достичь Бурцев своим пониманием. От этого мощного превосходства Бурцев и не думал открещиваться, принимал его покорно, как должное. Часто он нынче наблюдал друга в нервном состоянии, и это побуждало и его самого тоже поискать у себя некую толику тонкости, мягкой и как бы вкрадчивой деликатности в подходе к окружающей действительности. Причину возбуждения Архипова он видел в уже действующей внутренней убежденности в силе и значительности стариковых разоблачений, а что друг не признает этого вслух, так это сказывалась, на взгляд Бурцева, некоторая вздорность и пустая строптивость его характера. Он как будто не слышит выкриков Бобыря. Сейчас предпочел не услышать и подлинно горькой нотки в бурцевских жалобах, перебил нетерпеливо:

— Черт возьми, пусть… кричит!.. а его никто не слушает… Никому нет дела ни до Дурнева, ни до его убийц, — закончил Архипов внушительно свою реплику.

Умножив число убийц, он пристально посмотрел приятелю в глаза. Он определенно считал Бурцева соучастником. Бурцев не оспаривал это мнение, но всякий раз холодел и ежился, когда оно чересчур резво всплывало. Чего ему точно не хотелось, так это чтобы Бобырь внушал каждому встречному и поперечному нелепую мысль, будто именно он, Бурцев, сотворил из лица Дурнева кровавую лепешку. Вдруг Архипову понравится эта мысль, покажется ему допустимой, даже по-своему правильной?

— Ты думаешь, — сказал он задумчиво, — если ему поверят, то и тогда им будет все равно?

— Нет, тогда дело примет серьезный оборот.

— А! — вскрикнул Бурцев.

Архипов вовсе не собирался щадить чувства друга. Следовало все предусмотреть, разобраться в ситуации от начала до конца, расставить все по своим местам.

— Если старому дураку поверят, пощады не жди. Эти люди будут думать, что их охватил праведный гнев. Сам понимаешь… Разыграют как по нотам. А кое у кого карта уже бита. Они все поставят на кон.

— Что ты такое говоришь? — Бурцев испуганно посмотрел на своего заложившего руки за спину и мерно вышагивающего спутника.

— Они вдруг вообразят, что Дурнев был их лучшим другом, а тут какой-то залетный москвич… поднял руку… — Архипов печально покачал головой. — Им только дай повод…

— Что же делать?

— Да ничего. Надеяться на лучшее… Нельзя мне сдаваться. Нельзя подвернуться им под горячую руку. Ясно одно: мое положение ничем не лучше твоего. Если они по-настоящему возьмутся за тебя, ты в конце концов меня выдашь. Разве не так?

Бурцев не ответил. Конечно, выдаст. Заставят выдать. Бурцеву нечего было сказать товарищу в утешение, и он виновато молчал.

— Только не поверят старику, — успокаивал Архипов. — У них сейчас другим занята голова. Ты же видишь, что творится. Можно подумать, что Дурнев с того света диктует, нашептывает: начинайте! Вперед, товарищи!

— А если это Бобырь подначивает? Ну, мутит воду, используя имя покойного в своих интересах… Возбуждает толпу… В конечном счете нам точно несдобровать.

— Несдобровать в любом случае администрации, а мы, глядишь, окажемся в стороне, выкрутимся.

— Не понимаю… В чем же дело? Что происходит?

— Раскрой глаза. Ну, завшивел, и потому неприятности у тебя, но чуять, откуда и куда подул ветер, все же надо. Скоро здесь заварится такая каша…

Архипов подразумевал волнение, охватившее колонию. Сам он сторонился групп, то и дело уединявшихся, чтобы выработать план действий на тот случай, если администрация, так и не доросши до осознания своих ошибок и готовности исправлять их, бросится подминать назревающий бунт, подавлять его в самом зародыше.

Что за дело человеку, поддавшемуся искушению стащить курицу и в результате схлопотавшему — за дурацкую всего-то выходку! — фантастически большой срок, до всех тех требований, о которых возбужденно толкуют солагерники? Да, он тоже не прочь жить в лучших условиях, но для того, чтобы подняться на борьбу за эти условия с таким рвением, словно решается вопрос всей его жизни, он должен был бы чувствовать лагерный мир своим, а этого как раз нет. Этого и не будет никогда. Все здесь чуждо ему, и нет у него иного желания, кроме как вырваться поскорее на свободу.

Вспоминая о происшествии с Дурневым, Архипов прежде всего дивился своему необычайному везению: их в самом деле никто не заметил тогда! И стоило удивляться, ведь на земле не найти подобного зоне места, где так же трудно было бы что-нибудь утаить. Раскройся убийство, ему бы наверняка грозили если не ножи дружков Дурнева, то уж непременно новое следствие и новый суд. Новый срок, и не до конца ли земного пути? Тотчас явилась бы мысль, что жить дальше нет смысла.