Тютчев и Аксаков в борьбе с цензурою

«Теперь я, кажется, в состоянии передать вам с большей достоверностью впечатление, производимое вашею Москвою на разумное большинство здешней публики – оно в высшей степени благоприятное, только те, которые рассчитывали на скандал, чувствуют себя несколько озадаченными. Что особенно порадовало всех здравопонимающих – это при неизменности направления – для многих неожиданная безжелчность тона. В данных обстоятельствах это сила. – И в самом деле прежняя резкость тона была бы теперь сущим анахронизмом – то, что прежде называлось славянофильскою идеею, сделалось теперь силою вещей – общим достоянием, она, так сказать, распустилась в действительности… Не странно ли бы было сохранить за нею, в изложении, ту запальчивую исключительность и нетерпимость, на которые вызывали ее прежние отношения. Да и при том стоит только привести в сознание ту историческую минуту, что мы теперь переживаем – если нельзя еще сказать: Annibal ante portas, но не подлежит, однако, сомнению, что день великого столкновения все ближе и ближе. Хотя бы даже и затянулся на несколько времени восточный вопрос, но мирно он ни в каком случае не разрешится. Был ли бы какой смысл, в виду предстоящих событий – перед лицом наступающего неприятеля – заводить из за пустяков ссоры и споры в собственном лагере? Мы имеем теперь полную возможность весь нам присущий оппозиционный элемент обратить, с большей разумностью, против наших настоящих, несомненных противников – тут есть где расходиться полемическому задору и над чем вдоволь испробовать свою руку.» (Мур. Арх. Подлин. I 17/4).

К этим письмам надо сделать два примечания. Во-первых относительно М. Н. Похвиснева. Не все тогда разделяли оптимистический взгляд Тютчева на это назначение. Даже А. В. Никитенко писал в своем дневнике 4 декабря 1866 года: «Управление по делам печати идет совершенно ложным путем. Оно усвоило себе только один элемент силы – элемент полицейский, забыв вовсе, что в кругу, в котором оно действует, есть еще очень важный элемент силы – элемент нравственный. Кажется, оно решилось совсем ни в каком случае не признавать значение силы мыслительной и силы нравственной»… И далее: «Теперь Валуев думает, что он принял важную меру, переменив Щербинина на Похвиснева, т. е. заменив чиновника одряхлевшего чиновником помоложе». (Никитенко. Дневник. СПБ. 1905. II т., стр. 315–316). Но и М. Н. Похвиснев оказался недостаточно твердым. Он покинул свой пост в сентябре 1870 года. Его место занял свиты е. и. в. генерал-майор М. Р. Шидловский, которому было поручено подтянуть печать.

Второе примечание касается упоминаний Тютчева о передовой статье Аксакова в шестом нумере «Москвы». Аксаковская статья, о которой Тютчев пишет «тут вопрос весь с корнем», посвящена отношениям папства и православия в связи с тогдашними ближневосточными делами. В этой статье Аксаков, между прочим, старается доказать, что равнодушие Запада к судьбе угнетенных султаном христиан и, напротив, страстное сочувствие полякам, восставшим против России, об`ясняются мотивами вероисповедными. Латинский папизм менее враждебен исламу, чем православию. Таков смысл Аксаковской статьи, о которой так лестно отозвался Тютчев.

18 апреля 1867 года Тютчев пишет по поводу приостановки Аксаковым издания: «Сочувствие к „Москве“ несомненное и общее. Все говорят с любовью и беспокойством: не умерла, а спит – все ждут нетерпеливо ее пробуждения. Но вот в чем горе: пробудится она при тех же жизненных условиях и в той же органической среде, как и прежде, а в такой среде и при таких условиях газета, как ваша Москва, жить нормальною жизнью не может не столько вследствие ее направления, хотя чрезвычайно ненавистного для многих влиятельных, сколько за неумолимую честность слова. Для совершенно честного, совершенно искреннего слова в печати, требуется совершенно честное и искреннее законодательство по делу печати, а не тот лицемернонасильственный произвол, который теперь заведывает у нас этим делом и потому [неизменявшейся?] „Москве“ долго еще суждено будет вместо спокойного плавания биться как рыбе об лед».