Тютчев и Аксаков в борьбе с цензурою

Но тем не менее И. С. Аксаков настойчиво боролся за право издавать свой независимый орган, несмотря на град репрессий, который обрушился на его голову. Когда 26 марта 1867 года его газета была приостановлена, он, публикуя после вынужденного трехмесячного молчания очередной нумер «Москвы», писал, между прочим: «Редактор и его публика соединены между собою общностью самых заветных, самых святых интересов. Свобода мысли и слова их общее достояние, общее дело, и всякое административное стеснение этой свободы с таким же чувством принимается редактором, как и каждым из его подписчиков. Принятые против нас меры в немалой степени содействовали успеху того самого дела, которое мы защищали.

Они придали ему известность и гласность»… («Москва» 1867 г., 30 июня, № 71).

Тютчев то негодует на репрессии Главного Управления по делам печати, то умоляет Аксакова смягчить тон. – 4 января 1868 года он пишет Аксакову: «Ваши две последние статьи о предостережениях здесь произвели сильный эффект и, разумеется, сильно раздражили против вас предержащую власть, которая упрекает вас в недостатке всякой деликатности, почти что в неблагодарности. Я имел вчера по этому случаю довольно оживленный разговор с Похвисневым, не приведший, понятно, ни к какому заключению». Статьи, о которых упоминает Тютчев, были напечатаны Аксаковым 29-го и 31-го декабря 1868 года в «Москвиче», газете, которую он издавал вместо приостановленной «Москвы».

Второго января 1869 г. Тютчев писал Аксакову: «Избегая всякой торжественности, убедительно прошу вас, любезнейший Иван Сергеевич, придать этим строкам самое серьезное значение. Речь идет не о малом… Вы, вероятно, уже известились, что Тимашев, после долгих колебаний, решил, наконец, внести дело Москвы в 1-й Департамент Сената. Эта выходка поразила здесь всех или своею крайнею нелепостью, или своею крайнею наглостью… В самом деле предложить Сенату объявить преступным направление такого издания, которое постоянно и энергичнее всякого другого защищало все основные начала русского общества, те начала, гласное отрицание которых равнялось бы государственной измене. Это нечто близкое к безумию. Но что бы то ни было – сознательно или бессознательно – в вашем лице, – и вы вполне достойны этой чести, – брошен самый наглый вызов всему русскому общественному чувству и убеждению тою шайкою людей, которая так безнаказанно тяготеет над Россией и позорит государя и вы, конечно, не усумнитесь поднять брошенной перчатки – насколько это от Вас зависит. Мы все, друзья ваши, все люди разделяющие ваш образ мыслей, мы все убеждены, что в этом деле, которое становится государственным вопросом первой важности, счастливый исход дела много и очень много зависит от вашего здесь присутствия, а потому просим вас приехать сюда безотлагательно. Я знаю достоверным образом, что члены первого департамента страшно озадачены тем положением, в которое они поставлены. Они очень хорошо понимают, чего от них требуют. Но давление сверху сильно, и очень сомнительно, чтобы все они под этим натиском усидели на своих курульских креслах, но и одного протеста достаточно, чтобы дело перенесено было в общее собрание, и вот на этот случай присутствие ваше в Петербурге оказывается необходимым. Князь Оболенский Вам тоже пишет, и конечно обстоятельнее и убедительнее моего. Есть для каждого ложного направления роковая необходимость довести себя до самоубийственного абсурда, не только словом, но и на деле, наша же обязанность этим воспользоваться. Что сам Валуев действительно хлопотал о восстановлении „Москвы“ это не подлежит сомнению. Это с первого взгляда что-то вроде средневековой легенды, но что заставило беса строить церковь, определить трудно. Конечно Валуев далеко не бес, а просто пустейший из людей. Желание ли угодить императрице, протест ли единодушный общественного мнения, охота ли полиберальничать и повеликодушничать, все ли это вместе? – Как это разобрать? Для людей действительно без самостоятельности нет и не может быть разумной оценки, и вернейший способ для превратного понимания их действий это стремление их осмыслить. В этот промах невольно впадаешь, смотря на них издали. Полемика, вызванная статьей „Северной Почты“, не поведет ни к чему, за неимением почвы. Для уяснения вопроса следовало бы из области юридических определений перейти к конкретным фактам и личностям. Надобно было бы сказать вот что: в русском обществе два учения, два направления – русское и антирусское. При содействии существующего порядка судьбе угодно было, в лице Валуева, поставить анти-русское направление верховным и полновластным судьею всей мыслящей России и как ни поразительно подобное безобразие, в самых высших сферах к нему относятся равнодушно, и оно само по себе и без какого-нибудь постороннего обстоятельства никак не вызовет никакой реакции – это положительно. Князь Оболенский, который сгоряча хотел было отвечать, благоразумно остыл и успокоился». (Мур. Арх. I, 17/6).