Тьма века сего

Вернувшись в замок и придя в себя, Маргарита немедля бросилась к Альбрехту и потребовала объяснить смысл столь невообразимой прихоти отца, однако от него последовала гневная отповедь, перешедшая затем в успокоительные речи — дескать, любящая дочь расчувствовалась на могиле матери и ей оттого привиделась всякая чертовщина. Вскоре Альбрехт послал за дочерью и на сей раз они посетили склеп вдвоем, и Маргарита убедилась в том, что дьявольские атрибуты у изображения нерожденного брата были лишь плодом фантазии. Однако же при свете от свечей, что были принесены в склеп в предостаточном количестве, она не смогла отделаться от мысли, что рожки и клыки были нарочно и умело спилены — дерево в соответственных местах было потемневшим, но недостаточно по сравнению со всей остальной поверхностью скульптуры, а о том, как выглядит недавний спил, Маргарита помнила еще с детства — некогда отец при ней лично исправил сломанную ногу любимой резной деревянной куколки.

Девица предпочла промолчать и более не расспрашивала Альбрехта о случившемся с ней, но ее ума хватило на то, чтобы смутно сопоставить с увиденным брошенные как-то вскользь слова отца о жестокости Творца и неразумности пренебрегать помощью иных сил, и то, как при этом улыбался майстер Реннеке, странный человек, что, не будучи родовитым и даже мало-мальски благородным по происхождению, уже пятнадцать лет бессменно был при отце советником и астрологом, ни разу не испросившим аудиенции у Альбрехта, но всегда заходившим к нему в покои без спроса. Тот самый майстер Реннеке, которого позвали к ней в детскую, когда там обнаружилась огромная крыса, который не имел при себе даже кинжала, но с такой же странной улыбкой достал уже мертвое животное из под шкафчика, хотя до того он успел лишь зайти в детскую и сделать пять шагов, смотря перед собой куда-то в пустоту… В это кружево вплетались и насмешки отца над искренней набожностью Иоанны Софии, при этом весьма строго следившего за тем, чтобы Маргарита должным и методичным образом исполняла все, что надлежит юной католичке.

Подобные странности, а также отношение к собственной персоне, как к инструменту, все более явное и неприкрытое, вытравило остатки дочерней почтительности. На замужество она согласилась с единственной целью: вырваться, и ради этого была готова «пойти хоть за свинопаса».

Вряд ли ландсхутский граф остался в восторге от таких откровений юной супруги, однако судя по тому, что уже спустя год Фридрих был приглашен стать крестным отцом их первенца, как-то эти двое отношения все-таки выяснили.

Воспользоваться Маргаритой как источником дезинформации, к сожалению, не удалось: как выяснилось спустя еще полгода, получив от батюшки письмо с напоминанием о ее высокой миссии, новоиспеченная графиня Ландсхутская, не сообщив о том ни супругу, ни Конгрегации, написала ответ на двух листах, выразив в оном все, что думает о политических планах отца в целом и о нем самом в частности. Пометавшись в бессильной злобе пару дней, Висконти был вынужден признать, что осуждать ее за это сложно, и вычеркнул несостоявшуюся шпионку из списка вероятных активов.

Если прежде у Империи и были причины подозревать, что ситуация может разрешиться мирно, а Австриец мог надеяться, что его не воспринимают всерьез как противника и не ждут козней, то после означенных событий все сомнения обеих сторон развеялись окончательно. Теперь уже не стоял вопрос, будет ли война. Вопрос был — когда она будет.

По какой причине Альбрехт просто прервал отношения с дочерью, перестав ее замечать и словно о ней забыв, а не покарал за предательство, осталось неизвестным, и это крайне нервировало и Совет, и самого Фридриха. Почему он оставил дочь в живых? Не пожалел же, в конце концов. Не захотел? Счел слишком мелкой неприятностью, не стоящей внимания? И почему он не устранил обоих родичей, став таким образом окончательно полноправным владетелем Австрии? Европе, поглощенной своими проблемами, не до междоусобных распрей на этом клочке земли, а малефиция тем и удобна, что позволяет добиться своего, оставшись вне подозрений или хотя бы обоснованных обвинений. Разве что, мрачно отметил как-то отец Бруно, именно на это Альбрехт и рассчитывает: скрывать свои силы до последнего, заставляя противника ломать голову.

Информации, достоверных или хотя бы относительно похожих на правду сведений, получить так и не удалось. Австрия, на бумаге всего лишь княжество и часть Империи, стала государством в государстве, в меру открытым, когда это было надо ей, и напрочь замкнутым, когда открываться не хотелось.