Тьма века сего

Сейчас это было уже очевидно и ясно, это уже нельзя было списать на усталость и упадок сил, уже попросту не было сомнений: это вечно молодое лицо изменилось, оставаясь узнаваемым, но став незнакомым, и здесь, на скамье перед собою, Курт видел своего ровесника…

— Domine Iesu, — шепнул тот чуть слышно, Мартин вновь переглянулся с Куртом, и от беспомощности в его глазах заломило зубы.

— Быть может, мы что-то упустили, — неуверенно сказал новообращенный и, не услышав ответа, обернулся к фон Вегерхофу. — Быть может, надо было сделать что-то еще. Что-то такое… чего не делается обычно. Может… Так же не может быть. Мастер после создания птенца не…

Он запнулся, проглотив последнее слово, и стриг договорил:

— …не умирает?

— Это невозможно, — твердо сказал Мартин. — Это какой-то бред. Мы наверняка чего-то не учли.

— Да, — тихо улыбнулся тот. — Именно этого и не учли.

— Нет, этого просто не может быть. Никогда таких сведений не…

— Laisse[149], — оборвал фон Вегерхоф мягко, — ну какие сведения. Я ведь такой единственный… И похоже, Господь считает, что так и должно оставаться. Птенец живет, мастер уходит. Я бы сказал, что это логично.

— Наверняка что-то сделать можно, — упрямо возразил Мартин.

— Что? — просто спросил тот и, не услышав ответа, продолжил: — Подумай спокойно. Это логично и разумно — не плодить мне подобных. Случившееся некогда со мной — чудо, а чудеса не даются коллекцией, не бывают беспрестанными и неизменными. Дальше тебе придется справляться самому.

— Это несправедливо!

— А мы-то сами — справедливы? — вкрадчиво возразил фон Вегерхоф. — Само наше бытие — разве справедливость? Мы же попрание всех законов природы и Бога. Чудо и Господня милость уже само то, что мне и тебе позволено быть. Пусть и поодиночке.

Мартин шевельнул губами, явно снова намереваясь возразить, снова оглянулся на молчаливого хмурого Курта и обессиленно опустил голову.

— Это — несправедливо, — повторил он тихо. — Выходит, что я в своем стремлении сохранить жизнь забрал вашу. Без чьей-то смерти ради моей жизни обойтись мне так и не удалось, более того, я с этого начинаю.

— Я бы сказал иначе, — ответил фон Вегерхоф тихо, но твердо. — Ты избавил меня от обременительной ноши, которую я никогда не хотел нести и давно был рад сбросить. Посему это еще вопрос, кто из нас больше должен чувствовать себя виноватым… Единственное, что вселяет надежду и хоть как-то утешает — я надеюсь, что тебе эта ноша будет по плечу: в отличие от меня, ты встал на этот путь сам, ты любишь и хочешь жить, тебе всего мало и у тебя впереди множество дорог, которые ты хочешь успеть пройти. Буду надеяться, что этот запал не погаснет и все это не утратит для тебя смысл. А потери… Начинай к ним привыкать. Их будет много.

— Я это знаю, но…

Мартин запнулся, не договорив, и в полутемной комнате повисла тишина. Фон Вегерхоф, словно растратив последние силы в этом коротком разговоре, снова лежал с закрытыми глазами, и теперь было видно, как он дышит — мелко, часто…

— Хочется спать… — тихо заговорил он снова, не открывая глаз. — И я не знаю, проснусь ли снова. Поэтому я буду говорить, а ты слушай. Многое ты знаешь без меня, многое поймешь сам, а что-то понимаешь уже и сейчас… Поэтому постараюсь коротко и по делу. Слушаешь?

— Да, — отозвался Мартин сдавленно, и тот кивнул:

— Хорошо… Я надеюсь, ты понимаешь: когда все закончится и ты возвратишься в академию, Совет будет тебя проверять. Проверять будут жестко и без жалости.

— Понимаю.

— Но я в тебя верю, — вяло улыбнулся фон Вегерхоф. — И когда — не если, а когда — проверку ты пройдешь, ни на кого иного, кроме тебя, перевесить мои наработки по агентам в лояльных гнездах будет нельзя.

— Понял.

— Архивы отчетов тебе передадут. Записи я старался делать как можно более подробные. И еще одно, это очень важно, отнесись к моим словам серьезно, Мартин: не позволяй себе застояться. Не позволяй поддаться ощущению всемогущества. Оно будет, поверь. Не расслабляйся: перед многими, перед большинством тебе подобных, ты — пустое место, сметут и не заметят. Натаскивай себя сам, следи за собою сам, подгоняй себя, развивай себя — сам, больше некому, — фон Вегерхоф с усилием открыл глаза, глубоко вдохнул, помедлив, и улыбнулся: — И французский подтяни. Понадобится.

Мартин неловко усмехнулся, кивнув, и тот снова прикрыл глаза, опять умолкнув. За эти минуты, казалось, на его лице отпечатались еще несколько прожитых лет; хотя, возможно, дело было всего лишь в том, что за окнами воцарилась ночь, а светильник с трудом разгонял темень, бросая на лица странные, кривые тени…

— А я ведь, Гессе, почти смирился с тем днем, — снова негромко заговорил фон Вегерхоф, — когда придется провожать на тот свет тебя. Я уже привык смиряться с этим при первом же знакомстве с кем угодно. И кто бы мог подумать…

— Ну почему, я мог. Я вполне допускал, что в каком-то особенно неудачном бою тебе кто-нибудь может снести череп, а я уйду живым и здоровым, — отозвался Курт нарочито серьезно, и тот коротко, чуть слышно рассмеялся: