То было давно…

– Ну, что… И то сказать, верно. Вот и ваши гости, тоже другой и то и это ест, не разбирает, а вот Юрь Сергеич с понятием, и любо глядеть. Тихо, скромно нальет рюмочку, положит грибок, поглядит, выпьет – ну и закусит. Видно, не зря; понимает. Такому барину и служить много приятности есть. Видать, что с понятием барин кушает. А то, ну… – И тетушка Афросинья поморщилась и сказала:

– Ну, что я, ничего… Подам сейчас вам пирог да куру холодную. Сейчас накрою. Дедушка хворосту принесет, затопит вашу печь, камин. Повеселее станет… Самовар согреет… – И Афросинья уходя, повернувшись в дверях, сказала: – А Леньку-то отправили, знать?..

– Да, в Москву послал с письмом да купить кое-что.

– Ну-ну, он смирный. Ничего не пьет. Только говорит про вас, что всё, говорит, у его в голове пустяки. Рыбу ловит, охота, деньги зря бросает…

– Да неужели?

– Вот, вот. И гости у его все такие… В голове у них тоже… всё пустое.

– Да неужели?..

– Вот, вот. Да Бог с ним. Он-то ничего – смирный.

– Смирный, – говорю, – только дурковат малость.

– Что делать…

И тетка Афросинья ушла.

Сторож Дедушка принес большую охапку хвороста для камина. С ним пришла собака моя Польтрон. Весь мокрый подбежав ко мне, Польтрон мокрые лапы положил мне на колени.

– Пошел, ты мокрый. Где ты шлялся? – говорю я.

Собака пойнтер ходила кругом, вертя хвостом.

– На реку бегает, – сказал Дедушка. – Болотная собака. Погода – непогода: ему все одно. Гоняет по воде за утками. Хоть бы что…

– А заяц-то где? – спросил я.

– Заяц у печки в дровах с бараном спит. Вот, заметь, дружно живут, но баран зайца боится. Кочерыжку дал – баран тоже кочерыжку любит. Погрызть кочерыжку охота. Куда тут… заяц не даст. Прямо по морде ему лапами бьет. Вот часто!.. Нипочем барану кочерыжку укусить не даст. Сам ест – боле ничего. Не велит – чисто хозяин. Баран его слушает. Меня бодает, зайца – нет… Боится. Ну вот что это?.. Ну, заяц озорной. Сапоги новые, а он их грызть норовит. «Э-э, – думаю, – постой». Взял за уши, и хворостиной его драть. «Вот тебе сапоги, вот тебе сапоги! Сапоги – восемь целковеньких. А ты что?!» Понял. Ничуть – больше. Наука нужна кажинному.

– А барана-то ты, Дедушка, не учил, не порол его?

– Порол, – ответил Дедушка. – Как же, не однова порол. Ничего. Без понятиев… Разума в баране ничуть нету. Хоть что. Возьмите, это что же такое? Иконы поднимают, водосвятие, Дарья и Прасковья, Григорьева дочь, икону большую несут, а он их с разбегу рогами сзади – раз!.. А они – чуприк – обе упали. Ну тут его Феоктист прямо поленом по лбу огрел. Убьет, думаю. Нет, хоть бы что. Не отучишь. Голова чисто камень. Да и то сказать: он себя опоганил. Его теперь и резать нельзя. Куда он?.. Ведь он змею съел. Все видели… Вот у елки поймал и съел. Вот что. А после этого кто его есть станет… Ну вот вы хоша, ежели котлеты из его… Хоша какой повар сготовит – станете есть.

– Нет, – говорю я, – невозможно.

– Ну вот ума в нем нет ничего. Баран и баран, сам себе портит.

В кухне залаяла собака.

– Знать, идет к нам кто-то.

– Герасим пришел, – говорит тетушка Афросинья, ставя на стол самовар. – Нитки живой нет, мокрехонек…

– Дай ему валенки, переодеться что.

– С ним еще лесничий с Шахи.

– Ну, вот я рад, – говорю, – приятели. Тетушка, достаньте в шкафу перцовочки.

Оба мои приятели входят. Герасим смеется:

– Эх, ну и погода. С утра вышел, думаю, достану глухаря, зайду к Лисеичу. Ну вот поди…

Лесничий высокого роста, Андрей Иванович, сказал, здороваясь:

– Давно я к вам собирался. Хотел звать к нам, приехать хотели. Списать пустыню нашу, говорили.

– Помню, – говорю. – До чего хорошо у вас там. Никуда бы и не уехал. Какой лес, речка. Кругом никого. Волки воют… Помню… Садитесь. Вот перцовка. Озябли, поди?

Рад я был друзьям.

– Тетенька Афросинья, позови Феоктиста. Чай чтоб приходил пить. У вас сапоги мокрые, – говорю лесничему, – переоденьтесь. Скидавайте скорей. Дедушка, – кричу, – тащи валенки, давай пальто!

Больше уж не будет таких вечеров никогда, да и мало где они есть.

– До чего хорошо у вас в лесу, – говорю я, – красота… Я бы никогда не уехал оттуда. Только бы картины писал.

– Да, – согласился лесничий, – верно, хорошо летом. Раздолье. Рядом речка, вода чистая, всё дно видно, песок. Рыба ходит. Встанешь, искупаешься, дом рядом. А лес какой, воздух, жизнь – воля…

– Рай, – говорю я.

– Да, вот одно только, что всё начеку надо быть. А к ночи пуще. Убьют – вот и рай.

– Да что вы? – удивился я, – кто же?

– Как – кто? Люди. Я ведь лесничий. Сторожу лес. Ну еще, думают, деньги есть. Да и бывают деньги, казенные. Вот оно в этом-то всё и дело. Как бы деньги отнять.

– Это верно, – сказал Герасим. – Вот, Лисеич, говорят и про тебя – богатый. А не воруют у тебя. Я раз пришел – никого нет. Летом было, все ушли. Смотрю – а у тебя в саду на террасе самовар, ложки серебряные. А в доме и одежа хорошая… и всё. И часы у тебя золотые, на руке кольцо дорогое. И вот ничего. Слыхал я – на станции говорили: его, говорят, не тронут. Всегда стакан поднесет. Полтину даст. Значит, его не трожь.