То было давно…

Я уже засыпа́л. И что-то было в душе отрадное, где-то всё там, далеко осталось – Петербург, Москва, а здесь так хорошо. Этот дом, камин, мои приятели, собака, заяц, что-то дорогое, свое, милое. И далеко-далеко доносится звук колокола, родного, пролетающего… А в окно видно, близко, ветви орешника, покрытые инеем. И в темном небе мерцают остро звезды.

Проснулся утром. Приятели встают. На столе самовар. Пришла тетенька Афросинья.

– С праздником вас, – говорит. – Вот, грибков каких, Юр Сергеич, я заготовила. Ну грыб к грыбу. Закуска прямо – ну!

На столе горячие оладьи. Ветчина.

Ко мне входит приятель Коля, озабоченный.

– Что ты грустный? – говорю я ему.

– Знаешь, что. Я, брат, боюсь, как бы она все-таки не приехала. Я хочу в деревню к Павлу уйти, а то она нагрянет. Вы скажите, что меня здесь нет. Пропал, и всё тут.

– Ты же телеграмму дал.

Пришел сторож со станции, подал за чаем срочную телеграмму. Читаем: «Если он жив, пусть знает. Люблю, люблю. Анфиса».

Коля стоял, вытянув лицо, и мигал.

– Ага! – сказал Сучков. – Любит. Понял: любит! Она теперь, брат, тебя не выпустит. Пропал.

Коля глядел испуганно, потом бросился к столу и начал писать.

– Надо послать. Сейчас. Где Феоктист? Вот телеграмма. «Он умер. Хилков». – И Коля отдал записку и деньги на телеграмму: – Скорей, поезжай, посылай.

– Ты что же это делаешь? – говорят приятели и хохочут. – Теперь она приедет обязательно. Пойми. Хоронить приедет.

– Вот что, – советовал Караулов. – Надо еще дать депешу. «Тело отправили в Москву. Хилков».

– Верно, – согласился Коля.

– И ничего не верно. Ерунда, – говорит Василий Сергеевич. – Нужно дать телеграмму: «Отвечайте немедленно кто покойник. Министр Хилков».

– Правильно. Надо же его из мертвецов вывезти, – горячился Павел Сучков. – А чего ты молчишь?

И я тоже внес свою долю в общее веселое творчество: «Пьем с горя. Покойник поправляется. Отвечайте».

Все телеграммы отправили.

На стол ставят жареного гуся. Грузди. Волвянки. Опенки. Графины. В них березовая и полынная.

Юрий Сергеевич в рубашке, шитый цветочками ворот. Поддевка суконная, сборки сзади. Караулов в меховой куртке, Сучков в охотничьем казакине, обшитом зеленым кантом. Коля в сюртуке. Василий Сергеевич в белом камзоле, перевязанном черкесским поясом с ножом, которым он режет ветчину.

Юрий Сергеевич, выпив рюмку, сказал:

– Хорошо, холодная.

– Пойду, – говорит Караулов. – Посмотрю порошу. Следов поищу. Лыжи взять. Пойдете со мной, Павел Александрович?

– Обязательно, – отвечает Сучков. – Скажи, – обращается он ко мне, – где это ты здесь собирал хвосты, рысиные?

– Кто-то едет, – сказала тут тетушка Афросинья, глядя в окно.

В ворота въехала повозка. В ней сидела женщина. Коля побледнел. Мы вышли из-за стола и бросились к окну, смотреть.

– Это не она, – сказал Коля радостно.

– Барышня приехала, спрашивает вас, Кистинтин Ликсеич.

Я и Павел Александрович пошли на кухню. Там стояла приезжая незнакомка невысокого роста со вздернутым носиком, блондинка.

– Вот приехала, – сказала она. – Меня послала Анфиса Карловна – узнать, что случилось с Николаем Васильевичем на поезде. Они оченно беспокоятся.

– Пожалуйте, – говорим мы.

Она разделась в коридоре.

– Озябли, вероятно?

– Нет, ничего, – ответила блондинка. – Я в шубе.

Павел Александрович говорит:

– Николая Васильевича тут нет. В Москву увезли. Такой болван, знаете, пролезал по вагонам, искал нас, ничего не видит, ну и попал в буфера. Его раздавило.

– Почему же болван? – обиженно сказал Коля, стоящий в дверях.

– Барыня просили, – говорит блондинка. – Ежели помер, дак фотографию чтоб прислали, потому она собирает. У них много патретов таких. Письмо тоже ей не оставил ли? Они другого теперь взяли в лепетиторы, чтобы пенью учили. Куда Николаю-то Васильевичу! Он, говорят, жигулястый был. Царство Небесное.

– А вы-то его не знаете?

– Нет, не видала.

– Только потому и говорите, – вновь обиделся Коля.

Светило солнце. Голубые тени в лесах весело лежали от деревьев, на ярком снегу.

Россия… Какой вздор! А было весело…

Свое

Недалеко за рекой, на мшистом бугорке, у Фёклина бора, росли зеленые елочки – веселые, маленькие, так густо росли друг к другу. Это был миниатюрный лес, как игрушечный. А под этими елочками лежал яркий, пушистый мох.

И мне захотелось выкопать большой кусок земли с этим леском и посадить его в большой ящик вместе со мхом и мелкой травкой. Думал, что зимой буду смотреть у себя в комнате на этот кусок красоты. Зимой снега и нет этой радости лета, которая щедро украшает землю.

Я уже заказал ящик из цинка, рассчитывая на глубину земли в полтора аршина, чтобы корням мелких елочек было свободно расти. Думал, буду поливать зимой и увезу в Москву непременно. Возьму песку и внизу сделаю проточную воду, как и здесь, где они растут; сделаю речку. Но моей затее помешал театр, работа, а там ударили холода.

Будучи в деревне у себя зимой, я вспомнил лето и эти маленькие елочки и пошел на лыжах по снегу посмотреть то место у Фёклина бора, тот бугорок.