То было давно…

Но только тут вышло неладно. Потому что жена у Поплавского, толстая такая, не позволила серьгу ему эдакую в ухе носить. Он, говорит, в опекунском совете при детях состоит. Не годится, говорит, ему серьга. И верно, серьга велика была. Что вы, говорит, с ним делаете? Домой его хотела везти. А тот – нет, нипочем не едет. Уезжай, товарищ, одна. А жена-то и говорит: «Ишь, чему рады, осетра поймал, так их в Охотном сколько хошь купишь, рады случаю, чтоб выпить подо что…» А муж Поплавский так рассердился… «Она, – говорит, – ничего не понимает, ничего не чувствует! Это, – говорит, – не жена мне, ей общество наше, “Первое московское рыболовство”, – ничто. А она в ответ говорит: «На вас и глядеть-то смешно, как ребята малые, сидите целый день на пруде и на поплавки глаза пялите. Это курам смех. Осетра поймали, царского… Матушка царица-то узнала бы, Екатерина-то, дак она бы вас плетью всех с пруда… Это курам на смех, а не то что…» Ну тут все члены общества вот до чего обиделись, даже плакали. А жены, которые были, – все за нее. Вот што было. Вот что через осетра того вышло…

– Ну и что же потом, Василий?

– Потом, – продолжал Княжев, – я с им ловил щук по весне, на Сенеже. Так он с женой разошелся. И говорит мне: «Ищу я женщину такую, которая любит рыбу ловить. Чтобы такую найти, которая на лодке со мной бы вместе сидела, понимала эту природу всю и счастье в жизни это охотницкое. Не нашел еще только…» Да и где ж найдешь? Эдаких-то и нету, – сказал грустно Василий Княжев.

Отворилась дверь, и в комнату вошла тетенька Афросинья. Она несла пирог, лицо у ней было серьезно и деловито. Пирог поставила на стол. За ней шел ее муж, Феоктист. Тоже очень серьезно. Нес запеченный окорок. За ним охотник Герасим Дементьич нес жареного поросенка. Сказал: «С наступающим», – поставил на стол, молча, важно, и пошли все, повернувшись, из комнаты.

Потом вошли опять. Несли грибы на тарелках, кочанную капусту, огурцы, всё поставили на стол и серьезно и молча ушли.

Опять вернулись. Впереди шел сторож Дедушка, нес два графина настойки. За ним Герасим и другие несли графины и бутылки.

Я говорю:

– Герасим Дементьич?

Он так молча посмотрел и сказал:

– Сичас…

И ушел.

«Отчего, – подумал я, – они так важно несут к столу и ставят? Как-то особенно, озабоченно, молчаливо и важно. А если скажут, то тихо, точно какой-то ритуал».

Дедушка вернулся и в дверях сказал:

– Уху-то подавать Афросинья будет, кады приедут. А вот у нас в беседке, в саду, чего-то стучит. Чисто лошадь. Герасим ходил глядеть – там и нет никого.

В это время под окнами послышались бубенцы. Гости приехали. Я и Василий пошли встречать. Приятели вылезали из саней и розвальней. Кряхтят. Говорят:

– Ух ты, и мороз!

– Здравствуйте, – говорит мне Павел Александрович, одетый в доху.

Новые мои знакомые, два профессора-охотника, озябли ужасно.

Один говорит:

– Феноменально холодно.

Слышу, за террасой, в густых елях, где беседка, кто-то стучит так странно.

– Герасим, – крикнул я, – кто это стучит в беседке?!

– Я сам не пойму, – отвечает Герасим.

– Где стучит? – спрашивает приехавший Василий Сергеевич.

– В беседке, – говорю.

– Начинается, – сказал Василий Сергеевич, входя в кухню.

Борода у доктора Иван Ивановича в инее. Брови, усы у гостей заледенели. Лица красные, озябли. Раздеваются, входят и лезут к камину греться. Доктор Иван Иванович советует сейчас же чай глотать, только без коньяку.

– Ну уж это извините, – говорит Кузнецов. – Эти ваши научные штучки бросьте…

– Это вопрос спорный, – говорит профессор Камчадалов.

– Это для вас спорный, – ответил доктор. – Алкоголь вреден.

– Вздор! – сказал резко Павел Александрович, наливая в чай перцовку.

Доктор, впрочем, не возражал и тоже лил ром в чай.

– Наука свидетельствует истину, всегда только истину, – говорил профессор-блондин, наливая в чай коньяк.

– Наука, какая наука?.. Ваша философия не наука…

– То есть как же это не наука? – сморщив брови и подбоченившись, спросил профессор Камчадалов. – А что же?

– Белиберда, – ответил Кузнецов.

– То есть как это? – ощетинились оба профессора.

«Батюшки, – думаю я, – поссорятся, непременно поссорятся».

Вошел Герасим и поставил на стол большую миску.

– Садитесь, – предлагаю я. – Уха. Герасим Дементьич, зови всех. Садитесь за стол.

За стол сели все. Последними пришли тетушка Афросинья и Дедушка. Профессоров я посадил отдельно от Василий Сергеевича, на другую сторону стола, а то поругаются.

Приближался Новый год. Новые мои знакомые, профессора, были очень довольны, что приехали на охоту. Блондин, кушая уху, говорил: «Феноменально». Камин пылал. Было жарко в комнате, и я открыл форточку в окне в комнате рядом.

На часах было без трех минут двенадцать. Павел Сучков, держа стакан вина в руках, встал и, посмотрев на часы, сказал:

– Охоту понять надо. Да-с! Охота – это отцов наследство…

Часы били двенадцать.

– С Новым годом!.. – говорили гости.

В это время в форточку из темного сада донесся какой-то стук, как будто кто-то плясал в беседке.

– С Новым годом!.. – говорили гости.

– С Новым годом! – отвечаю я.

– Герасим Дементьевич, – спрашиваю его, – а что это там стучит?