«То было давно… там… в России…». Книга первая

На даче этой жила актриса Ольга Александровна, очаровательная женщина, с большой черной косой и тонкой тальей, женщина справедливая, гордая и восторженная. Приезжали к ней гости — артисты и ее друг, высокий немолодой блондин со светлыми глазами и красным лицом: говорил всем, что она его племянница. Были у нее и другие друзья, но этот «дядя» был самый солидный и богатый. Часто приезжал «дядя» с друзьями, и тогда долго пировали на даче, было весело, звенели гитары и слышалось пение:

Для тебя я сплету диадемуИз волшебных фантазий и грезИ на шейку твою я наденуОжерелье из жемчуга слез.

И все это пели ей, для нее. Хороши были вечера на даче под Москвой, и эта дача, стоявшая у леса, была как-то особенно поэтична. Дачники, гуляя вечером, останавливались и слушали пение и знали все, что там жила артистка, очаровательная, и не верили, что этот высокий господин с белыми глазами и лысый был ее дядя. Люди любопытны, и им надо все знать. «Она хорошенькая, — говорили дачники, — а он урод, да и пьет, ну, конечно, у него деньги, она жгучая брюнетка, а он лысый блондин, никакой не родственник, а просто так».

— Хороша барыня живет, чего еще — поет ловко, брови дугой, за ней все и шьют, добрая, кажинному нищему подаст, а он-то скупердяй, на чай на станции, когда отвезем, в обрез норовит, гривенник, «отвязаться», — говорили крестьяне.

Так и жили люди на дачах. Природа дивная, прогулки, пикники, леса, речки быстрые, купанье, катанье на лодках при луне, довольство. Жили-поживали москвичи на дачах под Москвой.

* * *

Были именины Ольги Александровны. Поваром приготовлен большой обед. На террасе накрыты столы. Приехали гости и «дядя». Сама актриса Ольга Александровна в кремовом платье, в заплетенной косе красные маки. Стол пышно покрыт васильками. Гостей много. Терраса увешана бумажными цветными фонариками. Из-за леса выплыла луна. Весело светится большой жбан крюшона. Слышен смех гостей. Идет пир. Гремят гитары и пение.

Ночь, поздно, а гости все подчуются, веселятся, пируют. А в деревянном сарае у лесочка деревенские парни трут мелом рожу и руки толстому мужичонке Сереге, жженой пробкой мажут ему усы и брови.

Кончился пир. Уезжают гости. Убрали столы. Потухли фонарики. Дача замолкла. Луна круглым ликом светит над лесом. Кузнечики трещат в траве. Ночь. Вдали за лесом блестит дорога.

К даче подходят деревенские парни и стучат в окно, говоря:

— Дяденька, барин, выйдите на минутку.

Тот отворил окно.

— Что вам угодно? — спрашивает так строго.

— Худое дело, — говорит ему парень, — нехорошо, выйдите на минутку.

Дядя надел пальто, туфли. Тихо вышел на террасу.

Парень ему говорит на ухо; дядя побледнел.

— Где? — спрашивает.

— Вот тут, близко, в саду у вас.

Дядя идет тихонько с террасы в сад с парнями. Видит, при луне на дорожке лежит человек: рожа белая и белые руки. Рожа ужасно страшная — мертвец.

— Нехорошо, барин, — говорят ему парни. — В ответе бы не быть.

— Молчите, — говорит дядя. — Вот что: утяните вы его отсюда, туда, в лес, к дороге. Я вам не пожалею, только никому ни гу-гу…

— Ладно, — говорят парни.

Дядя им дает бутылки вина, закуски.

— Тащите, — говорит, — скорее, завтра поговорим.

Пируют парни. Покойник пьет, как надо. Выпили. Хорошо б еще.

На даче не спят. Артистка вся бледная, в отчаянье ломает руки. Глаза горят в испуге. Это он.

— Это он, это он, Владимир, — кричит артистка, — несчастный Владимир, он застрелился. Мы не слыхали. Это все ваше пьянство. Это он, он любил меня. Владимир, ты застрелился, прости меня.

— Успокойся, успокойся, молю, — волнуется дядя. — Не Владимир, рожа другая, усы черные.

— Усы черные, — рыдает актриса. — Ах, это Петрусьян — он. Ах, бедный, несчастный. Он смотрел, видел, как я весела, он все понял, взвесил, несчастный, не выдержал и погиб. Не выдержал. Бедная я! Он любил меня и пропал, пропал.

— Успокойся, дорогая Ольга, успокойся — это не Петрусьян. Петрусьян худой, а у этого круглая рожа.

— Ах, — вскрикивает Ольга, — знаю, знаю кто. Свербович. Он, он. Ах, как я несчастна, я не виновата.

— Постой, постой, Ольга. Свербович в Одессе женился, дочь родилась.

Ольга, вскочив с постели, смотрит пристально на дядю.

— Это откуда же вы знаете, что он женился? И вы изволили молчать!

— Прости, но я не знал, не знал, что тебя интересует этот прохвост. Прости.

— Вы про всех говорите — прохвост. Вам не нравятся мои друзья… Ах, Боже, — вскрикивает Ольга Александровна, — я знаю, кто. Бедный, это ужасно. Черные усы, брови, это Миша, Миша Клинов.

— Нет, нет, успокойся, молю. Успокойся, Олечка. — Дядя становится на колени и целует руки.

— Он, он, он…

— Да нет, успокойся. Мишка Клинов не застрелится никогда. Чтобы он застрелился — это смешно.

— Из-за меня?

— Да, из-за тебя.

— Ну, простите, плохо же вы меня знаете.

В это время постучали в окно.

— Барин, выгляньте-ка.

Дядя отворяет окно. Парни тихо говорят:

— Уволокли, очинно устали, барин, маленько бы винушка с вашей милости. Нас — осемь. Тащили его, вот устали, тяжело.