«То было давно… там… в России…». Книга первая

— Как нет? Виноград же лучше крыжовника!

— Ну, што вы. Н-е-ет, у нас кружовник, который красный, который желтый… Кружовник лучше…

— Да ты что, Василий Харитоныч, нарочно, что ли, говоришь?

— Чего нарошно, верно говорю. Татарам здесь жить — ничего еще, чего у них утром — выйдет и кричит «Ла-ла-ла-ла…» А у нас, у Спаса Вепрева, выйдет дьякон отец Василий, да «многие лета» ахнет, — ну голос! Паникадило гаснет! А это што — море… а пить нельзя. Купаться тоже пошел, как меня в морду хлестнет, волна, значит, прямо захлебнулся и колени ушиб. У нас-то в реке песок, на берегу травка, а тут везде камень — боле ничего.

Я смотрел на Василия, он удивлял меня.

— Тебе, значит, — говорю, — здесь не нравится?

— А чего здесь хорошего? Тут горы, а тут море. А земли нет. А у нас идешь-идешь, едешь-едешь, конца-краю нет… Вот это я понимаю. А то што: поезжай по дороге — все одно и то же, и дорога одна, боле и нет.

— Ну, а что же все-таки тебе здесь нравится? — озадаченно спросил я у Василия Белова.

— А вам чего тут нравится? — спросил он меня, не ответив. — Чего нравится тут? Калачей нету, это не Москва.

— Вот дыни у меня растут, — говорю я. — Ел ты, хороши ведь дыни!

— Хороши… — сознался нехотя Василий, — только наш весенний огурец, с солью да с черным хлебом, мно-о-ого лучше.

— Ну, а шашлык?

— Хорош, а наша солонина с хреном много лучше…

«Что такое», — думаю я.

— Ну, а черешня? — спрашиваю.

— Э-э-э… куда черешне до нашей вишни владимирской… Погодить надо… Шпанская…

Я растерялся и не знал, что сказать.

— Ежели б горы сровнять, — продолжал Василий, — тогда туды-сюды. А то што это? Да и зимы здесь нет, снегу нету, на санках не поедешь, вино кислое. А у нас кагор, наливки…

— Постой, постой! — говорю я. — Здесь мускат…

— Мускат… Это ежели патоку пить, она еще слаще… Это не вино. Мне вчера Асан, вот что к вам приходил, татарин, дак он мне говорил: мы, говорит, вина не пьем, закон не велит. Им Мугомет, пророк, только водку пить велел, а ветчину, свинину, нипочем есть нельзя. Татары народ хороший, как мы. Только ежели сказать ему: «Свиное ухо съел», ну и шабаш… Тогда тебе больше здесь не жить, обязательно убьют или в море утопют, секим-башку, значит…

— Это кто же тебе сказал?

— Асан. И из-за етого самого раньше сколько воевали, стра-асть. С русскими воевали. Русские, конечно, озорные есть… придут вот на край горы из Расеи и кричат вниз, сюды, к им: «Свиное ухо съел…» Ну, и война…

— Это тоже Асан тебе рассказал?

— Да. Он говорил. Он в Москву ездил, дык, говорит, што у нас там девки хороши, у них нет таких-то… Это верно. Што тут: какие-то желтые, худые. Идет с кувшином от колодца, воды наберет пустяки… А у нас, наша-то, коромысло несет, два ведра на ем, а сама чисто вот маков цвет. А зимой наши девки все, от снегу, што ли, чисто сметана — белые… и румянец, как заря, играет… Покажи вот палец — смеются, веселые. А здесь брови красют, ногти, глядеть страшно. Наши на всех глаза пялют, а здесь попробуй — глядеть нельзя, а то секим башку. Строго очень… Тут и травы нет ничего… Овец-то за горы гоняют, к нам. А то чего здесь? Сел я третева дня у дорожки, на травку, вот напоролся — она чисто гвозди железные, хоть плачь. Наши-то здесь говорят: мы, говорят, на Илу ездим, вино там пить, трактир есть. Чай, щи, хлеб черный, ну и место ровное, хорошо. Видать дале-е-е-еко… Да и куда видать, и чего там и невесть. Дале-е-еко!.. Какая тут жисть, нет уж, поедемте домой, — сказал мрачно Василий Харитоныч, — тут и дождика-то нет…

Что скажешь на это?

Новый год

Завтра первое января. Новый год. Ясная, зимняя ночь. Глубокое небо усыпано звездами. Сбоку, у темного бора, месяц. Мороз, холодно. Тишина. Снегом замело и дорогу, и тропу к крыльцу дома моего. Ветви елей у террасы покрыты тяжело снегом. Повисли до земли. Месяц льет свет на ясные снега. И кладет сад большие тени до самого дома моего. Огонь из окон освещает орешник, покрытый белым инеем.

Идем с реки, я и со мной Василий Княжев. Поймали в прорубках на реке налимов. Руки онемели от холода. У крыльца берем снег и трем им руки. Так холодно, что больно даже. Входим в дом. Тепло, собака радуется и прыгает кверху. Щеки и руки горят как в огне.

— Вот какой мороз, а ишь, попались, — говорит сторож-дедушка, беря у нас налимов. — Они замерзлые. Как камни.

Брошенные налимы стукаются об стол.

Тепло в доме. В комнате сторожа-дедушки, в углу, на соломе, лежит баран и около него сидят индюшки и спят. Их берут в тепло, чтобы не замерзли. В мастерской моей, на столе, стоит лампа с красным абажуром. Топится камин, лежит хворост и в нем сидит заяц. И грызет хворост. Заяц всегда что-нибудь ест. Стол накрыт скатертью с узорами, самовар, и в большой крынке мерзлые сливки. Окна темно-сини, в инее. Только еще семь часов вечера, а гости приедут в десять часов. Тетенька Афросинья готовит окорок, поросенка и пироги.

— И до чего озяб я на реке. Вот до чего, — говорит Василий Княжев, стоя у камина и держа в руке стакан чаю. — Хорошо бы в чай-то прибавить рюмку алкоголю, рому, что ль. Согреться. А то бы не захворать.

— Алкоголик ты, Василий, — говорю я.