То «заика», то «золотуха»

Взглянув, наконец, перед собой и по другую же сторону баррикад-ямы, сама Олеся узнала уже и всех же её друзей; а и точнее — её же всё и «шайку-лейку». Подметив, как и они — повзрослели и вытянулись: что девчонки, что и парни. Но и всё так же с неодобрением и «своим» отвращением в глазах — косились на неё и Артёма: со смертью альфы — стая продолжала блюсти её кодекс и, казалось, ещё больше ненавидеть жертву, вместе с её же спасителем и защитником. Будто она и лично же виновата — ещё и в её смерти, а не простое стечение обстоятельств и пьяный водитель-шумахер, что вдруг

и скрылся с места преступления-аварии; так ещё и свидетелей — решил не оставлять: по нацисткой и расисткой особенности — своего же чёртового ангельского менталитета, как бы это ни звучало, и воспитания какими-то деспотами и диктаторами — в полном тоталитаризме! Что ж, в их «мирах» — такое бывало; увы и ах, не редкость. Не исключение, да, а и вполне же себе — правило, где царили лишь: зависть и неприятие, не принятие, полное отсутствие осознания и адекватности, признания, нежелание делиться и сосуществовать в мире и согласии, в равновесии и балансе, гармонии — с теми и другими, не «чужими», со всеми и вся! И, почувствовав касание к своей правой руке, сжала же и его левую руку в ответ, поняв — тоже видел, увидел и перестраховывался, хоть и так же знал, что ничего уже не будет: годы, как-никак и у них тоже, берут своё — и даже это уже в прошлом. И пусть время в действительности не лечит, но и зато неплохо подтирает, стачивая углы: те или иные! А взглянув затем и на свою же всё правую руку, после — на левую же и Тёмы, а следом и на руки (не)людей вокруг них и напротив, с грустной ухмылкой поняла, что «лишних» здесь — как не было, так и нет: «знак отличия» — был у всех из них; никто не свёл! И только у одной — его не было: у девочки-демона, лет пяти. С белыми кудряшками, длиной до плеч, показавшимися всё же и из-под чёрной же большой шляпы — из-за всё и того же ветра с дождём; пока и на прямо-таки и лучезарных её серо-зелёных глазах — блестели слёзы, раз от разу застывающие и

словно бы

ещё и «замерзающие» вместе с ними и на мелких же чёрных ресницах. В то же время как и её же всё светлые узкие бровки — были сведены «домиком» у небольшого с горбинкой носа: на высоком и бледном лбу. А округлые, ещё и «по-детски», щёки — «провожали» узкие и длинные дорожки солёной влаги: до аккуратных пухлых губ «бантиком» и округлого же подбородка; спадающие ещё и периодически затем — на маленькие, такие же почти и «кукольные» ручки, сжимавшие две небольшие красные розы. И пусть одета и обута она была достаточно просто и даже «бедно», но и в то же время — со вкусом: в чёрное кукольное же платье до колен с коротким рукавом и чёрные же балетки на низко-плоском ходу; обутые — на почти такие же, с небольшими же ещё и рюшами-бантиками, носки. И она так и не сводила взгляда — с гроба; пока и с неё же не сводила взгляда не только и сама же девушка, но и стоявшая неподалёку и слева же от малышки — взрослая женщина-демон. И хотелось бы, конечно, сказать — «мать». Но и точнее же всё будет: «конвой». Ведь и взгляд её прямо-таки и «ястребиных» серых глаз — не выпускал маленькую фигурку из виду и поля же своего зрения: ни на секунду. Пусть и на вид ей было — не больше лет, чем и Людмиле. И выглядела она — куда статней и даже «статусней». Но и от того же лишь, кстати, и «лучше». Как и совершенно — не на свой возраст: куда моложе. Хорошо «сохранилась»: если и не на тридцать, то и лет же на сорок! Будучи ещё: и с прекрасной прямой осанкой, при чёрном же классическом костюме, состоящем из пиджака поверх рубашки и юбки, чуть ниже оголённых бледных колен, и в чёрных же лодочках на толстом и высоком каблуке. Из верхней же одежды — на ней было пальто «в цвет», лишь наброшенное на плечи. Пока и её же бледные руки с чёрными длинными ногтями — были сцеплены перед ней, а бледное угловатое лицо — ничего не выражало, представляя собой скорее маску из папье-маше: с узко-низким и ровным лбом, чёрными широкими бровями, подкрашенными таким же карандашом, нарощенными чёрными же длинными ресницами, клювовидным острым носом, натянутыми скулами со светло-серыми румянами, вытянутыми же высоким хвостом на затылке из длинных тёмно-русых волос, узкими и сжатыми серыми матовыми губами и мощным квадратным подбородком.

— Бедная девочка!.. Бедная Полина… — Тихо причитала Людмила, ведь и, видимо, говорила это не в первый раз, раз и её уже никто не слушал и не слышал, а сама брюнетка услышала это — только сейчас: глубоко погрузившись и до в свои мысли и только здесь, в этот момент — вынырнув из них. — Так рано — потерять мать!.. За что ей — такое горе?

И тут же, от шока и незнания, непонимания — у неё раскрылись глаза и отвисла челюсть; как в принципе — и у Артёма, который чувствовал любое изменение в ней, принимая его, как своё: а тут — ещё и помножил на два, за себя и неё, ощутив ещё и то, как она ослабила хватку; и уже это заставило его — поднапрячься и прислушаться. Не зря!