Точка сборки

Расскажи кому-нибудь о себе таком, о своей жизни подробно – люди скиснут. Они оставят тебя с твоими восторгами и пойдут на крыльцо покурить, пока история не дойдет до любовной драмы, неизлечимой болезни в расцвете юности, какого-нибудь насилия или хотя бы слезинки ребенка.

Сам посуди – ты молод, до смерти тебе вроде бы далеко, тебе не рвет сердце неразделенная любовь, ты живешь в здоровом теле и в красивом месте, которое довольно трудно представить. Еще тяжелее представить эти твои устаревшие чересседельники и навильники.

Дай им посочувствовать, не затягивай.

Или поставь себе достойную цель – найти прекрасную луноликую девушку и сразиться за нее с медведем, раскопать сокровища Кайгородова, который атаманил в этих местах, овладеть древним шаманским знанием, стать, на худой конец, директором этого заповедника.

Но Сашок не мог вырваться из своей первобытной юношеской радости. И как на беду, с ним ничего не случалось трагичного.

Он приглядывался к людям, жадно ловил отголоски реальной жизни. Его мир стал как будто чуть более настоящим, когда в Букалу повесился многодетный Торбоков, когда отстрелил себе челюсть Алеша по прозвищу Вот Такой и долго не мог завершить самоубийство, растеряв патроны. Но это были все же довольно далекие от Сашка трагедии. Это все было не с ним и не с его близкими.

Так он и продолжал бездумно и счастливо маргиналить, иногда сомневаясь в реальности собственного существования.

Абё собиралась в больницу. Она стала по-другому отвечать на привычный вопрос о здоровье. «Мало-мало хорошо» исчезло, осталось только «мало-мало плохо». Лицо совсем сморщилось под грузом намотанных платков, руки, сжимавшие отполированный временем батожок, тряслись.

Она отправила Абая в деревню. Он уехал на своем косолапом грузном мерине масти буурыл[5], привез водку, и на следующий день собрались старики. Старух она не пригласила на свои проводы.

Сашок пришел помогать, но болтался без дела, не попадая в такт отработанным неторопливым движениям собравшихся. Они медленно выбирали овечку, медленно и упорно волокли ее за шерсть, медленно тащили из аила тазы. Абай медленно ушел на ручей и курил там: он не выносил крови.

Потихоньку встать на колено, потихоньку вытащить из ножен маленький, видимо очень острый нож, потихоньку расправить шерсть на животе овечки, а потом справиться со всем остальным потихоньку, но удивительно быстро. Сашок только успел запомнить пятна солнца на белой шерсти, сточенное, узкое лезвие стариковского ножа, а старики уже заливали кровь в отобранные кишки – в широкий тюмур, в узкий длинный мёон, в жирную вывернутую кыйму.

Уже порезан на полоски желудок и обкручиваются тонкими кишками косички тергома.

– А вы что же эти кишки не почистили? Давайте я почищу, – предлагает Сашок, он хочет быть полезным.

– Зачем чистить? Там приправа внутри. Для вкуса.

– Молодые чистят. Мы не чистим.

– Это там хорошая трава, чистая. Он по горе ходил, выбирал самую вкусную.

– Хмели-сунели знаешь? Это такой хмели-сунели.

Старики с любопытством смотрят на Сашка – будет такое кушать или нет?

Уже над казаном в аиле поднимается ароматный пар, в тазу остывает нарезанная кровяная колбаса – кан, топорщатся вареные ребра. Абё наливает из бутылки, и Абай, взяв у нее полную стопку водки, обносит всех по очереди. Возвращается к старухе и опять несет следующему. Подает правой рукой, а Абё говорит что-то каждому.

Последнему – как самому молодому – стопочка приходит Сашку.

– Она тебе спасибо говорит. Говорит – хороший парень. Этому дураку старому теперь помогай, говорит, – улыбается Сашку один старик и показывает пальцем на Абая.

Сашок закусывает тергомом и чувствует знакомый с детства вкус хмели-сунели, приходящий из неопорожненных овечьих кишок.

Проводы идут размеренно, без суеты, можно даже сказать, с удовольствием. По крайней мере Абё точно довольна – она улыбается. Будто ладошкой, ласково, вслепую, ощупывает собравшихся глазами, подернутыми белой пленкой катаракты. Вряд ли различает темные морщины, белизну волос, но довольно кивает на звук каждого голоса.

В проводах приятно участвовать: событие домашнее, мягкое и сытное. Гости, не перебивая друг друга, говорят. С усилием, по-стариковски. Наверняка перечисляются какие-то имена, какие-то события, которые уже не имеют почти никакого значения.

– Анан ол койды таштайла, адасына кел айткан эмтир: «Ада, мен анан андый таш кёрдим, булуттары кёчип, кыймыкташтурар. Бу кандый аайлу неме?» Деерде: «Кудай, ол тьада таш! Капшай турген барак, качеербесин» – тейле, эку эки атту келген болсо, ол дьерде ол таш тьок. Таппай калан, тьылыйган[6].

Сашок сидит разморенный. Слова непонятны и кажутся значительными, важными, голоса плывут выше и ниже, иногда медленный смех. Смолистый дым поднимается вверх, к крыше, крытой лиственничной корой, прорезанный лучами солнца, уходит в отверстие, из которого ночью видны звезды.