Точка сингулярности

Год, состоящий из четырех дней, в голове укладывался плохо, какого именно ответа искал человек, тоже оставалось неясно, со второй жизнью и вечной зимой — полный туман, если только это не такой длинный эвфемизм, подобранный к слову «смерть». А вот многое другое у Редькина уже было. И без любви темно, и мрак, заслонивший полмира, который то ли мрак, то ли свет; и суета, и необъятные дали, и конечно же, не спалось по ночам. В общем, это были стихи про него. А ещё Тимофей с неумеренной радостью обнаружил, что поэзия Разгонова легко раскладывается на составляющие: фразы, слова, образы, рифмы. Это была очень простая, предельно четко, можно сказать, механистично выстроенная, поэзия. Идущая от прозы. Он это понял, и ему сразу стало легче — наконец-то хоть что-то рациональное! К дому подъехал уже в весьма приподнятом настроении. Мечтал обо всем хорошем: о больших деньгах, об интересной, но спокойной жизни, о Юльке и о Маринке одновременно. Как это у него совмещалось — непонятно, но именно хотелось любить обеих. Романтик хренов!

А Маринка с порога огорошила. Он даже не успел рассказать про свое безумное путешествие (а ведь собирался!):

— Зубы нормально вылечил? — и не дожидаясь ответа: — А я тут Полозову звонила!

— Нормально, ещё один сеанс остался. Зачем ты звонила Константину?

— А вот хотела узнать, читал ли он писателя Разгонова.

— Ну и как? — Редькин насторожился.

— А он с ним в одном классе учился.

— Ни фига себе! — только и сказал Тимофей.

Чего-то подобного он, признаться, и ожидал, только почему-то думал, что это Вербицкий окажется одноклассником Разгонова. Может, поэтому и не спешил впутывать Майкла. (Где логика, ё-моё?!)

— А потом? — полюбопытствовал он все-таки, так как Маринка молчала, давая время переварить.

— Потом они тоже общались, во взрослом состоянии — намного реже, но все равно дружили до последнего.

— До чего последнего? — не понял Тимофей.

— Так ведь этого Разгонова убили в девяносто пятом, то ли бандиты, то ли гэбэшники. Неприятная была история. Константин о подробностях умолчал. Позвони ему сам.

— Не буду, — рявкнул он сердито, будто эта Маринка была виновата в гибели Разгонова.

И ужасно расстроился. Но, проанализировав свои чувства, с удивлением обнаружил, что его опечалило не столько перемещение живого писателя в разряд мертвых классиков, сколько огорчило собственное удивительное равнодушие по этому поводу. Во, какая петрушка! Весь этот день он воспринимал Михаила Разгонова ни много, ни мало как собственное alter ego, а теперь когда, по существу, половину его личности объявили трупом — никаких эмоций. Понятно: остались тетради, остались стихи в памяти, остались эмоции, и Белый Дом На Берегу Реки остался. А больше ведь ничего и не было. Редькин же не знал Михаила лично, не видел никогда его лица — о чем переживать? Может быть, в этом дело? Может быть. Но он все равно продолжал расстраиваться.

Кстати, во второй тетрадке были как раз фрагменты «Подземной империи», той самой, которую читали все, даже зять Никита, а на листах — наброски ещё одного романа, тоже где-то опубликованного. Так что, по большому счету, у Редькиных и для издателей ничего особо ценного не имелось. Практичный Тимофей о такой стороне дела тоже успел подумать. Хотя какой он, к черту, наследник?! Константин вон, и тот ближе, небось родственников этого Михаила знает…

Черт, придется все-таки звонить, хоть и не хотелось. Маринка поговорила интересно, но самого важного не узнала.

Полозов сидел дома, и все, что мог, Тимофею рассказал. Вот только мог он почему-то немного, то ли намекал, что это не телефонный разговор (очень не характерная для цинично-ироничного Константина манера!), то ли вообще рассказывать не желал. Хуже всего было то, что в Лушином переулке Разгонов никогда не жил и даже не бывал в гостях, по представлениям Кости. Жил он на Малой Бронной, оттуда и уехал в свой последний путь — в деревню. Кагэбэшная подоплека того убийства неприятно совпадала с кагэбэшной же предысторией квартиры. Вывод напрашивался один: в тетрадях Разгонова рылся Комитет, и какой-нибудь «романтический кретин чином не ниже полковника» (выражение Полозова) надыбал в них нечто государственной важности, а потому и упаковал в стену по высшему разряду. Насчет высшего разряда Редькин позволил себе усомниться, но рука Лубянки просматривалась, к сожалению, со всей очевидностью. В связи с этим Константин советовал от рукописей по возможности скорее избавиться, лучше всего сжечь их и уж как минимум лишний раз про это дело не трепаться. Попытка выяснить обстоятельства, при которых убили Разгонова, успехом не увенчалась, Полозов молчал, как партизан, при этом явно располагая какой-то информацией. А по поводу родственников лаконично сообщил:

— Родители умерли, а жена, сын, и её родители — все за границей.

— Каким образом? Где? — домогался Редькин.

— Не знаю и знать не хочу, — отрезал Константин.

А когда предельно спокойный, выдержанный Полозов начинал позволять себе такой тон, разговор определенно следовало заканчивать.