Тойота-Креста

Юра тут же утолкал Женю в машину. Через пять минут они сидели за столом, у большого окна, из которого был виден край посёлка, забор из ржавой рулежки и кособокий кузов «тойоты-кариб». Летом он еле торчал из огромных лопухов [7], а теперь белел квадратно и голо. Левее виднелся кусок воды и вулкан Менделеева, меловой от нижней трети вверх. Грохоча и клонясь, пронёсся над поселком вертолёт.

– Вечно ты что-нибудь отмочишь! Сюда в жизни такие вертаки не летали!

Женя достал белую рыбу и чёрную икру. Юрыч, в свою очередь, выставил банку красной и порезал на доске варёного осьминога – резиново вздрагивающего, с шершавыми клёпками присосок. Водка «фриз» вязко стояла в запотелой бутылке, похожей на долото – верх её был косо срезан, и горлышко росло из размашистой грани. Юра не спеша намазал большой кусок хлеба японским маслом из округлой коробочки, после чего половину бутерброда покрыл красной икрой, а половину чёрной:

– Жека, держи фотоаппарат. Кадр будет называться: «Из жизни!»

Он хохотал и был доволен, как ребёнок.

– Ну, давай!

– Это который Курилы открыл? – Женя кивнул на стеклянное долото.

– Да… имел неосторожность… А нам мучайся… Он самый. Осьминога закусывай…

Сам он закусил икорным двуколором и зажмурил глаза:

– Кимаста-а-а…

Говорили без передыху.

– Он… где? – наконец спросил Женя.

– Ну здесь, здесь стоит. Сейчас пойдём…

Это правда был «блит» два и четыре литра, абсолютно белый, и задние фонари его вертикально вливались в углы кузова, а парные передние фары, если глядеть сбоку, загибались серпами. Юра молча наблюдал за Женей, пока тот не спеша обошёл, «попробовал ходовку», надавив на передок и качнув несколько раз, слазил под капот, потрогал вмятину на переднем крыле. Потом оба сели в машину, и Женя запустил двигатель.

– Поехали.

– Куда?

– А вот прямо. Сделав круг, они вернулись обратно.

– Кимаста? – спросил Юра.

– Кимаста, – ответил Женя, – правда… кимаста. Спасибо тебе. – Он сжал его плечо.

– Я рад. Пойдём. Они ещё долго сидели за столом.

– Хочешь кимчибасику? А вот вассаби… Пробуй…

– Кимастецки… Ну, как нельмушка? Пробуй давай… Слушай, а там что такое стояло, белое?

– Шхуна японская… «итоку-мару».

– Мару – это что?

– Шхуна.

– А вообще японцы… какие они?

– Японцы… Ну… У японца… у него всё наоборот. Он в палатке башкой к выходу спит… У него гора ямой называется… Тятя-Яма… Что ты хочешь? Поперечная душа… На Тятю [8] поднимались с ними… и там обедали… Я мусор закопать хотел, дак они меня самого чуть не закопали – оказывается, мешки с собой припёрли в такую верхотуру, всё в них сложили и на своём горбу вниз унесли. А окурки в специальные подсумочки пихали… на поясе. Ну что? Койка-мару?

– Койка-мару…

С утра погода напоминала енисейскую осень в самые сырые минуты. Стояло около нуля градусов. Берег был в рыхлой ледяной корке. Японские горы еле проглядывались, но стояли на местах и несколько раз, когда расходились тучи, сияли ровно и сдержанно. На душе было спокойно, оттого что он наконец был рядом, под ним – этот невероятный остров размерами сто двадцать на пятнадцать километров.

Все главные места Женя хорошо помнил по тому лету, и не особо хотелось повторять их в этой серой полуосени… Кратер старого вулкана, превратившийся в озеро с химически синей водой… Сульфатары – глазки, сквозь которые земное нутро выпускало серный пар – ярко-жёлтые, в кристаллах самородной серы… Мыс Столбчатый, где лава, остывая, покололась на ровные одинаковые жилы, и одна скала, высоченная и широкая, стояла в этой насечке, как северное сияние или гигантский оргaн, и так и называлась. Каждая труба на срезе была шестигранной, и все прибрежные ступени, пирсы, плоскости казались набранными из шестигранников, словно кто-то забил туда огромные болты… А пихты на берегу походили на этажерки – такими слоистыми, распластанными были их измученные ветрами кроны.

– Да, кимастово… – задумчиво говорил Женя по дороге со Столбчатого. – Ты спрашивал, куда меня свозить? Отвези меня на Малую гряду. На Танфильева. Ага?

Юра отвёз его в Головнино и отправил на знакомой кавасачке на самую южную оконечность Малой гряды – на его любимый остров Танфильева. В трюме замасленный дизель «ямаха» грохотал с мучительной яростью, и с кормы туго лупил выхлоп и летели пар с копотью, и стремительно уносилась широкая и белая траншея воды. И всё было объято океанским ликованием, только не хватало буревестников, как тогда летом, а неслись одни топорки с рыбёшкой в клюве, и рыбёшки падали, и те, снижаясь косыми стрелами, срывали новых и летели стремительно, повально и мощно, сливаясь с Океаном в единый пласт, в одно счастливое месиво воздуха, волны, из которой несколько раз казали киты свои плавники.

Кавасачка подошла к ржавому охотнику, стоящему носом в берег и служившему пирсом. Берег вздымался сплошным отвалом из раковин гребешка – крупные, веерно ребристые, они хрустели под ногами. Здесь же, на берегу, жили в сборных домушках путинщики. Женю поселили вместе с ними.