Тойота-Креста

– Но. В багажник кидь его. У него как раз «спринт» был, полторушка… – будто в скобочках добавил Женя, – ну, короче, залабазил, хе-хе, жену-то охота удивить. Едет, всё чики-брики… Приезжает довольный такой. Воды, говорит, ставь «каструлю побогаче», и пойдём гостинец глядеть. Ну, пойдём – чо не поглядеть? Тут и ребятишки, и соседи все собрались, шеи тянут. А глухарино-то одыбался за дорогу… и только багажник открыли – хвост-крылья распетушил, клюв разул, лупни выкатил рыжие свои и… ка-ак повалит! Короче, всех соседей переклевал и Валерку, и кобеля его, Тузика, – и на ходá! Вот тебе и уха из петуха!

– Досвидос супец сказал! Угарно…

– Ну, Жека!

– Весело там у вас…

– Пересоленный омоль… – невозмутимо отметил Женя и отхлебнул из банки.

– Щас стоянка будет… – продолжил Миня роль экскурсовода, – тепловозов, электровозов…

– Под Боготолом есть такая, только с паровозами…

– Ну. Там паровозов до жути.

– Они, между прочим, на ходу все. Если чо, война там или какая буча – воду заливай и попёр.

– Ну… Балин, забыл, какая станция.

– Вагино.

– Точно, Вагино. А вон они!

На фоне низких белых сопок по-конски покорно встык друг за другом стояли электровозы и тепловозы. Мелькнул паровоз.

– Сколько время? – спросил Миня.

– Не знаю. Я без часов живу, – ответил Женя.

– И как?

– Да так: темно – и в гайно.

– Как это?

– Ну, гайно – это бельчачье гнездо, – пояснил Костя.

– Ну, вы даёте, мужики! Женя ещё хлебнул пива с пересоленным омулем и полез в гайно.

Стало морить, но вдруг громово содрогнулась перегородка – сосед-иркутянин боровом метнулся на полку, и она ещё долго тряслась, пока он гнéздился.

Плыло перед глазами виденное и тоже никак не могло улечься. Вспомнилось огромное паровозное стойбище перед Боготолом, где плотно стояли друг за другом несколько десятков паровозов. На одном отреставрированном локомотиве даже выполнялся какой-то сувенирный рейс.

Паровозы Женя помнил из детства – свирепое чуханье, оглушительный звук отсечки, звериное придыханье, сдвоенное и такое упругое, что казалось, с огромной силой отсекают что-то тугое. Особенно впечатляющим было именно нарастание этого огромного звука, убыстрение которого грозило чем-то страшным. Завораживало нечеловечески быстрое движение приводных тяг, будто локтей, вращающих колёса и придающих всему этому грозному существу необыкновенную одушевлённость.

И ещё вспоминалась военная хроника: высокий паровоз с плакатом, вагоны с солдатами, уходящими на фронт, и марш «Прощание славянки»… и как у всего класса слёзы блестели на глазах. И сейчас его, взрослого, грело, что скопилось под Боготолом целое стойбище прошлого, что за ним следят и ухаживают, и представлял, как должны действовать на пожилых машинистов, да и остальных людей, эти ожившие паровозы, если случится война.

Женю сморило, и начал сниться сон, где главным действующим лицом стала жажда, усиленная невыносимой жарой в вагоне, потому что, едва проводница натопила, починили электрику. Жене снились навязчивые поиски пива: как идёт к проводнице, а у неё оно закончилось, идёт в вагон-ресторан – и там та же картина. Поезд послушно останавливается, и Женя выходит на перрон, но ларьков нет, и приходится бежать через пути в вокзал и дальше на площадь, где он наконец и покупает бутылку ледяного пива, прозрачного, чудно-жёлтого, с пузырёчками. Его поезд тревожно гудит, и он в панике бежит назад, но оказывается, что путь перекрыл состав из паровозов. Он кидается к ближайшему паровозу, благо из него торчит машинист в грязной кепке. Мол, пусти перелезть через площадку, а то ведь останусь… А тот, потный, раскалённый и распаренный, видит бутылку с пивом и, не сводя с неё глаз, запускает Женю, гробастая пиво ручищей. На площадке тяжко дышит такой же потный чёрный кочегар, Женя рвётся сквозь паровоз к поезду, а машинист говорит:

– Да садись, успеешь. Открывашка есть?

– Без рук, что ль? – бросает кочегар. – Дай сюда… – и с оттягом открывает о какое-то устройство, причём часть его, крантик или манометр, отламывается с громким звуком. Кочегар делает длинный глоток и передаёт бутылку машинисту, а тот выпивает до дна, замирает, прикрыв глаза, а потом говорит расслабленно:

– Вот это в ёлочку… – и добавляет, подбирая обломыш манометра и глядя на циферблат: – Во сколь у нас Ерофей-то?… О-ох… Да, Димон… А всё-таки раньше тачки намного крепче были…

– Т-те-е… Раньше к бабке не ходи. У меня «марк» был… в восьмидесятом кузове…

– Обожди, это который до «самурая» шёл?

– Ну. Он с 88-го до «самурая» шёл, а потом параллельно по 95-й. Их вообще два было восьмидесятых. Один стоечный, а другой нет. Дак вот этот стоечный. Ну, такой, под вид «кроуна». Дутыш. Вообще чёткий. На нём миллион был… В натуре. А на нём Санька Мишкорудный по сю пору ездит. Двиг, правда, откапиталил…

– Он же хондовод был.

– Ково хондовод! Хотя да, была у него до этого «прелка», «слепыш»… А теперь копец. Его от этого «марка» за уши не оттащишь. До талого шатать будет…

– А потом в спальню поставит…

– Как памятник…

– Приморским партизанам…