Тойота-Креста

Женя вздремнул, потом попытался читать книгу, новый роман Данилыча о блуждающей столице, который так и назывался – «Столица». Дескать, устранить разрыв между Россией и столицей можно, раз в пятилетие перенося её из региона в регион, чтоб «жирели» по очереди то Пермь, то Магадан, то Хабаровск.

Задумка казалась Жене довольно расхожей, если б не один поворот: чиновники не собирались жить ни в Барнауле, ни в Южно-Сахалинске и при перемещениях Столицы, вместо того чтоб обустраивать благополучие на местах, тараканами драли в тёплые края. Так продолжалось, пока Столица не спятила и, разгневанная, заскрежетав мостами и вокзалами, не попёрла в преслед бесстыдников. Так и грохотала она по горам-болотам, будто в страшном сне. А «теплозадое» руководство, удрав за границу, сыто зырило из-за моря, как в бессильном негодовании металась она по берегу.

Ещё Жене нравилось, что Данилыч бережно вынес Красноярск из списка городов временного постоя Столицы, несмотря на то, что он как нельзя лучше для этого подходил. Уснул Женя на третьей главе.

Первые сутки, включая совсем раннее утро в Иркутске, Женя пережил в расслабленном полусне и очнулся на подступах к Байкалу. Быстро синело окно, и вскоре, поджав серую смесь сараюх и берёзок, приблизился и встал впритык меловой провал Байкала и так и лежал, опуская детали и уходя дымочкой, задумчивым снежным мороком. Дорога шла, притёртая горой к берегу, и неслись полузанесённые камни, намятый лёд… и видна была в повороте голова состава, огибающая скалу.

Женя смотрел, вбирая пространство, заполняя душевные пазухи, и всё искал глазами трассу, не понимая, где она может лепиться. И снова простиралась безответная млечность слева и вздымался крутой склон справа. Потом справа приблизилось начало Хамар-Дабана с сопкой, бездушно пробритой под ЛЭП. Потом поезд шёл вдоль Селенги, и в окно плоско виднелся один берег, а хотелось увидеть одновременно оба, чтоб ощутить простор, стать под его тягу. Показались два моста, и дорога, будто сжалясь над Женей, огромной рукой выбросила поезд на прозор. Сквозь рябь мостовых ферм, мощно развернувшись, открылась огромная река в торосных стрелках и просторных горных берегах с редким забайкальским соснячком по склонам – крапом чахлых кронок под струнным частоколом ног. На этой картине облик знакомой Сибири кончился. Подъезжали к Улан-Удэ. Миха, лёжа на полке, объяснял Жене дорогу, каждый час которой был полон особого напряжённого существования, чугунно связанного с вползанием поезда на каменную плоть, в чёрно-белые сопчатые гряды. Миха разжёвывал дорогу, как ученику, и сам восхищаясь и недоумевая от огромности пути:

– Вот смотри: щас Улан. Потом целые сутки будем Читинскую область ехать, хе-хе, потом Амурку целые сутки, – Миня обстоятельно загибал пальцы, глядя внимательными тёмными глазами, – потом Хабаровск. Потом я сойду ночью, а вы утром только приедете. Вот так… Я паровоз люблю… Отдыхаешь. Едешь, с людьми, ну… общаешься. Интересно…

После стоянки снова был стук колёс, и Женя, не успев обжить бурятские названия Танхой, Тимлюй, Унгуркуй, уже въезжал в Читинскую область, и снова говорили с ним на своём сухом и калёном языке имена: Петровский Завод, Хилок, Шилка, и Женя немел, не ожидая от Забайкалья такой завораживающей силы.

Тянулись полуголые сопки, и этот неожиданный нетаёжный соснячок только подчёркивал своей чахлостью непосильную тайну этих мест… И вот уже карандашник даурской лиственницы косо взмыл по линии склона, и снова подъёмы, повороты, и только теперь Женя начал понимать, почему целых пять суток идёт поезд до Владивостока.

– Да разве это тайга? Мужики, да разве это лес! Вот у нас в Кемерове… – удивлялся Костя, округлый малый с диковатым лицом и цепаком на шее, быстро оказавшийся общительным и порывисто-душевным.

Вдруг Цырен, говоривший очень мало и всё по делу, бросил задумчиво и зачарованно: «Вон… Трасса», и в Жене что-то вздрогнуло, прострелило, настолько с большой буквы произнесено было это слово. И показалось, всё – и поезд, и пассажиры – существовало только ради этой узенькой полоски, которая тянулась независимой лентой и, временно примкнув, невзрачно и отрешённо пролегала рядом.

Он увидел возле павильончика какое-то праздничное нагромождение, что-то яхтово-яркое, белое с розовым, с сине-зелёным. Это стояли перегоны: две воровайки с легковухами в кузове. И снова Женя представил обратный путь на машине, и прошило молниями от кончиков пальцев до самого нутра.

Замирая, вбирал, впитывал Женя Восток Сибири. Удивительно раскатывалось и поселялось в сердце пространство, долгожданным раствором ложась на гудкую душевную арматуру и застывая пожизненно. И он и сам не ожидал, что в нём столько места. И оседал вглубь таинственный, в мечтах брезживший, книжно-песенный образ Забайкалья, и на его месте вставал новый – по-зимнему будничный, серо-белый, графичный и от этого ещё более непостижимый.