Только море вокруг

Голос звучал спокойно и деловито, словно не на неведомые испытания, не в бой шел «Коммунар», а совершал обычный будничный рейс. Захотелось подольше слышать его, спросить еще о чем-нибудь, но нужных слов не нашлось. И пришлось ограничиться односложным «добро».

Алексей подозвал Даниила, попросил:

— Ты бы сходил в машину…

— А что? Разве…

— Нет, — перебил капитан, — у Никанорыча все в порядке. Я просто так. — И признался: — Понимаешь, привык я к нему. Не вижу на мостике, и не хватает.

Арсентьев не очень уверенно сказал:

— У меня такое состояние, будто я в чем-то виноват перед ним.

— То есть?

— Ну, как бы тебе объяснить? Человек всю войну руководил коммунистами на судне, вел за собой — ты не обижайся, Леша, — весь экипаж, и вдруг я явился на готовенькое, перед самым концом.

— И что же?

— Вот и обидно ему.

Маркевич сдержанно рассмеялся:

— Эх, Даня, не знаешь ты нашего старика! Неужели допускаешь, что он не способен на зависть, на личную обиду? Нет, дорогой, совсем ты не знаешь Никанорыча. Да он такой, такой…

А какой — и слов не нашлось объяснить. Замолчал, согреваясь думами о Симакове.

Где-то слева, далеко-далеко, ночную темень прорезало несколько быстрых, коротких вспышек. Они мелькнули низко, как будто над самой водой, и в ту же минуту из карточной рубки выскочил вахтенный штурман Семен Лагутин.

— Товарищ капитан, — подошел он к Маркевичу, — проходим траверз Рыбачьего. Скоро Варангер-фиорд.

— Ясно, — вздохнул Алексей. — Значит, скоро… Товарищ помполит, проверьте команду на боевых постах. Предупредите подвахтенных: никому не спать. — И к Лагутину: — Узнайте у командира десантников, как у них дела.

— Есть!

Будто только и ожидая этого приказания, ночь впереди раскололась сначала яркими молниями голубовато-красного света, а потоми обвалами артиллерийской канонады. Гул ее плыл над морем волна за волной, и столько могучей силы было в нем, что по спине у Маркевича забегали мурашки.

— Началось! — невольно вскрикнул он и поглубже, как перед буйным шквалом ветра, надвинул фуражку на лоб. Свистнул в машинное отделение: — Старшего! Никанорыч? Поздравляю, дорогой. Передай ребятам: корабли открыли огонь по укреплениям противника из артиллерии главного калибра!

* * *

Издали это выглядело очень красиво: весь черный скалистый берег охвачен яростной, всесметающей лавиной артиллерийского огня. На берегу уже горело несколько домов, и перед буйным пламенем, охватившим их, ночь отступила далеко в стороны от вытянутой в длину бухты. В небе гудели бомбардировщики, и мощный рев их моторов время от времени прорывался сквозь почти непрерывный грохот артиллерийских залпов. Взрывы бомб казались особенно чудовищными на черном фоне ночи, и Маркевич с невольной дрожью подумал о том, какой ад творится сейчас на берегу.

А с моря подходили все новые и новые корабли и тоже сразу вступали в бой. На зеркале залитой заревом бухты они казались неисчислимыми, и не странно ли, что все эти миноносцы, тральщики, десантные баржи и транспорты не сталкиваются друг с другом, не топят один другого. Некоторое время вражеские батареи пытались вести ответный огонь, но вскоре умолкли, задавленные артиллерийской мощью североморцев. Огневой вал начал постепенно откатываться в глубь берега, туда, где фашисты оказывали еще сопротивление, а на береговую черту с десантных барж, со шлюпок и мотоботов хлынул поток морской пехоты.

Начался решающий штурм укреплений.

Слишком долго ожидали североморцы этой минуты, чтобы теперь какая бы то ни была сила могла остановить или хотя бы замедлить их порыв. Маркевич видел, с какою жадной стремительностью занимают матросы и солдаты места на десантных судах, и сам проникался их нетерпеливостью. Он не сразу понял, почему вдруг взлетел на мостик Петр Иглин, о чем кричит, о чем просит. А вслед за кочегаром явились и Егор Матвеевич, и Коля Ушеренко, и боцман Яблоков.

— Лешка! — еще раз крикнул Иглин. — Алексей Александрович, отпусти нас на берег! Все равно на судне сейчас делать нечего. Отпусти!

В голосе Петра звучала такая страсть, такая мольба, что в первое мгновение Маркевич чуть было не согласился. Но тут же подумал — «а судно как?» — и коротко отрубил:

— Нельзя!

— Да почему нельзя? — Петр нетерпеливо топнул ногой и кивком головы подозвал остальных. — Я же этой минуты всю войну ждал. Отпусти, а то сам уйду, слышишь?

«Уйдет, — подумал Алексей и взглянул на таких же решительных, возбужденных спутников кочегара, — определенно уйдет, а за ним и вся компания убежит драться». И, повернувшись к Иглину всем корпусом, отчеканивая каждое слово, он произнес, с угрозой глядя в его бешенные глаза:

— Первого, кто самовольно покинет судно, я отдам под суд, как дезертира, покинувшего боевой пост. И остальных тоже. Все товарищи, можете разойтись!

Коля ушел с мостика первый, понурив голову. Яблоков тяжко вздохнул и зашагал вслед за ним. Егор Матвеевич виновато развел руками, буркнул — «может, и правильно», и тоже направился к трапу. А Иглин отступил на шаг, взглянул на Маркевича так, словно впервые увидел его, и глухо выдавил из себя: