Только никому не говори. Сборник

— Будь я убийцей, — вкрадчиво и сладострастно начал актер, — я бы прежде всего узнал его телефон, позвонил и, изменив голос, поинтересовался, что тот видел и слышал в день убийства на даче Черкасских.

— А если б тот отказался ответить?

Ника пожал плечами:

— Тогда остается один выход — убрать свидетеля. Так ведь следует по законам жанра? — Помолчал и добавил мечтательно. — Неплохое название для детективного романа — «Смерть свидетеля».

— Банально. И вообще, Николай Ильич, вы бы этого не сделали. Кто б там ни был этот свидетель — его сведения имеются у сыщика.

— Прекрасная идея. Убирается сыщик с блокнотом. Свидетель — и так, судя по всему, великий молчальник — умолкнет навсегда. Иван Арсеньевич, берегитесь! Серьезно предупреждаю.

— Спасибо. А связь между сценой и погребом вот какая. Кто-то увлекся Наташей Ростовой, а поплатилась за это не только она, но и ее мать и отец.

— Так вы полагаете, на спектакле…

— Полагаю. Объясните, от кого вы узнали, что Маруся будет позировать Дмитрию Алексеевичу?

— От него, от кого же. Мить, я ведь от тебя узнал?

— Не от меня.

— Разве?.. От тебя, от тебя. Ты забыл.

— Я ничего не забыл.

— Давайте вспоминать вместе. Николай Ильич, вы прибыли на первый же сеанс?

— Ну да. Сидел в этом кресле, в котором сейчас сижу, а женщины располагались вон в том углу, где мольберт. Митя между нами. То есть я видел сразу и картину и натуру. Вот появились первые мазки, пятна, какие-то неясные еще контуры, потом проступили лица…

— Вы присутствовали и на втором сеансе?

— Да. Увлекательное занятие: из хаоса создается мир.

— И было в этом мире что-то такое, что могло встревожить убийцу, как по-вашему?

— По-моему… — начал Ника, его голос внезапно осип. — Я не знаю.

— Вы ведь придумали название? «Любовь вечерняя». Какую любовь вы имели в виду?

— М-материнскую… — он отвел глаза и вдруг поднялся, подхватил свою черную сумку с пола. — В общем, закат, вечер, мать… понятно. А мне уже пора. Ждут на телевидении…

— Николай Ильич, — сказал я вдогонку, — так для кого же все-таки портрет представлял опасность?

— Митька прав, я ничего не помню.

— «Паучка» своего забыли!

— В другой раз, не к спеху! — ответил Ника с порога и исчез.

Мы с художником в жгучем недоумении уставились друг на друга.

26 июля, суббота.

— А за что Отелло задушил Дездемону? — спросил Игорек.

Вопрос повис в больничной тишине, за окном жаркий день незаметно переходил в душный вечер, и звонко копошились воробьи в кустах сирени.

— Недоразумение вышло, — отрывисто отозвался Василий Васильевич. — Один гад ее оговорил. Средневековье — нравы жестокие. Да оно и теперь как-то не легчает. Сидит в человеке зверь.

— А с виду не подумаешь, да, дядя Вась? Шикарный мужик. Но когда он насчет болезни заюлил, я сразу про него догадался.

— Как же, догадался ты. Но похоже, правда, что он.

— Отелло, гад. Или Борис. Кто-то из них. Анюта отпала, признаю…

«Отпала»! Знали бы они. Вчера она с усмешкой отвечала на мои мимоходом заданные, незначительные вопросы. Да, в больницу она всегда ездит на автобусе, садится у магазина, где покупает продукты. «Нет, через рощу я не хожу, папа любит свежее молоко». Во вторник она приезжала к отцу утром, так что на закате возле беседки делать ей было абсолютно нечего. И все же она была там. Наваждение! Все безнадежно запуталось и перепуталось в бедной моей голове. Анюта в кустах, Борис с браслетом, Вертер с букетом, Ника и «Любовь вечерняя». Беспорядочные, безобразные пятна и мазки проступали во тьме — цельной картины не складывалось. Но в этом хаосе, путанице и абсурде я смутно ощущал целенаправленное движение чужой воли, отчаянной и непреклонной. Казалось, вот-вот появится кто-то — и хаос превратится…

Дверь тихо отворилась, и в палату вошел Петя (ах да, он же сегодня сдал последний экзамен). Поздоровался, сел на табурет против моей койки и сказал озабоченно:

— Иван Арсеньевич, надо посоветоваться.

— С исторической грамматикой справился?

— На четыре. Иван Арсеньевич, я хочу спросить…

— И я хочу. Петя, как ты все-таки относился к Марусе? Может, раскроешь тайну?

— А что?

— А то. По твоим словам, первого апреля, когда она подошла к тебе с просьбой насчет занятий, ты чуть не впервые с ней разговаривал, так?

— Может, когда и разговаривал, все-таки в одном классе учились. Но это был первый… как сказать?.. личный разговор.

— Первый? А до этого никаких личных отношений у вас не было?

— Никаких.

— Слушай, может, ты, выражаясь по-школьному, бегал за ней? Тайно вздыхал?

— Да ничего подобного!

— Странно. Проклятая история — никому из вас нельзя верить. Ну ладно, это потом, я тебе устрою очную ставку. О чем ты хотел со мной посоветоваться? (Петя выразительно огляделся.) Выкладывай, тут все свои.

— О лилиях.

— Ты уже успел что-нибудь узнать?

— Ничего интересного. То есть для нас, по-моему, ничего. Я после того разговора — в университете, помните? — в Историчку смотался. До закрытия проторчал — ничего такого не нашел.

— А что все-таки нашел?