Толкование путешествий

Это были последние слова Троцкого, сказанные перед толпой восторженных слушателей. Выступая в Копенгагене, Троцкий потому так акцентирует свои психоаналитические интересы, что мысли его возвращаются к больной дочери, проходящей психоанализ. Он еще долго обдумывал лечение Зины, ставя себя на место ее докторов. Два года спустя после конца этой истории, 17 февраля 1935 года, Троцкий записал в дневнике, обдумывая «преступную работу вождей французского пролетариата»:

Представим себе старого, не лишенного образования и опыта врача, который изо дня в день наблюдает, как знахари и шарлатаны залечивают насмерть близкого ему, старому врачу, человека, которого наверняка можно вылечить при соблюдении элементарных правил медицинской науки[638].

Психический термидор

Просвещение подчинило человека инструментальной рациональности. Человек занялся расчетом средств для своих частичных целей. Разум — у Гегеля синоним самой истории — превратился в рассудок, инструмент счета возможностей. Согласно Диалектике Просвещения, инструментальная рациональность распространяется от производства на прочие сферы жизни и непременно ведет к тоталитаризму. Нацистский или сталинский лагерь есть логическое завершение Просвещения, писали Адорно и Хоркхаймер. В сравнении с мыслью Троцкого то был важный шаг вперед — или, если хотите, назад. Троцкий в 1930-х видел в иррациональном поведении «масс» поздний рецидив знакомого сопротивления Просвещению, отсюда и ассоциация с холерными бунтами. Адорно видел в тех же явлениях закономерную, но невиданную в истории и не предсказанную марксизмом трансформацию самого Просвещения. Виднее всего это развитие в работах самого популярного из теоретиков франкфуртской школы, Герберта Маркузе.

Его карьера совмещала философскую подготовку у Хайдеггера с опытом практической политики. Активист спартаковского движения, а после эмиграции сотрудник Госдепартамента, Маркузе был оптимистичнее других франкфуртских философов и потому, возможно, наиболее популярен в Америке. Программная книга Маркузе Разум и революция

отождествляла два заглавных понятия. Книга рассказывает о Гегеле, приписывая герою любимые мысли автора. «Ощущение того, что новая мировая эпоха только что началась, пронизывает всю книгу Гегеля», — пишет Маркузе о Феноменологии духа[639]. Тем же ощущением полна

Разум и революция: не имея ничего общего с Хайдеггером, исторический оптимизм Маркузе близок к просвещенческому максимализму Троцкого. «Гегель видел, что результатом Французской революции стало не осуществление свободы, а утверждение нового деспотизма». То же видели Троцкий и сам Маркузе, вместе с Гегелем трактовавшие то, что видели, «не как историческую случайность, но как необходимое развитие»[640]. История мира, и в частности истории революции и террора, есть история разума: все свершившееся разумно, если понять его смысл. «Гегель был последним, кто истолковал мир как разум, в равной мере подчиняя природу и историю нормам мысли и свободы»[641]

. Как мы знаем, не последним.

Разочарование пришло под одновременным влиянием войны в Испании и Московских процессов[642]. Как вспоминает Юрген Хабермас, Маркузе «вполне осознавал и прямо указывал, что благодаря фашизму и, более того, сталинизму история получила направление, совершенно отличное от предсказаний марксистской теории»[643]. Видимо, тогда у него появился интерес к советским делам, столь отличным от предсказаний. Во время и после войны он работал аналитиком американской разведки. Потом занимался русскими исследованиями в консервативном Гарварде и написал критическую книгу о советском марксизме, ставшую наименее известным его сочинением. Америка и Россия в равной степени предались тотализации инструментального разума: этот фирменный диагноз франкфуртской школы Маркузе ставил теперь обоим партнерам по «холодной войне». Идеологическая продукция советского образца вызывает у него такое же отвращение, как американские средства оглупления масс. Возражая против концепции тоталитаризма, Маркузе акцентировал противоположность между фашизмом и сталинизмом. Советская идеология пользуется иррациональными, магическими по механизму своего действия формулами во имя высоких рациональных целей. В противоположность этому нацизм суперрационален на уровне средств, но иррационален на уровне целей[644].