Толстой, Беккет, Флобер и другие. 23 очерка о мировой литературе

Еще подростком наткнувшись на слово «всеохватность», Артур простодушно спрашивает у отца, что оно означает. Зашоренный в своем узком рационализме мистер Браун не в силах ответить. Впрочем, у Артура, пусть он этого и не осознает, ответ – в кармане. Мандала (слово санскритского происхождения) – древний символ Вселенной, всеохватности. Этот символ представляет собой квадрат, чьи четыре стороны – четыре бога или вселенские силы, заключенные в круг. Среди Артуровых стеклянных шариков есть четыре мандалы, сферические, а не круглые и, следовательно, плотные. В сердцевине каждой – мистический или загадочный узор. У любимого Артурова шарика в сердцевине узел.

(«Шариков не хватает» – распространенный фразеологический оборот, означающий, что у человека с головой не все в порядке. Таков главный парадокс книги: Артур, человек, которого считают, по всем статьям, растерявшим шарики, всегда и безраздельно располагал ими.)

Отчасти жизненный поиск Артура состоит в определении этих четырех сущностей (четырех аватар божественного), которым четыре мандалы принадлежат по праву. Уолдо, как выясняется, в эту четверку не входит, а вот ближайшая соседка Браунов на Терминус-роуд – входит. Миссис Поултер в значительной мере воплощает Уайтов мистический материализм: обычная урожденная австралийка из рабочей семьи, совершенно не интеллектуалка, без всяких претензий, она живет на земле, в ее руках даже самые обыденные повседневные дела – добыть воду, приготовить пищу – становятся священнодействиями. В одной замечательнейшей сцене Артур танцует для миссис Поултер золотую мандалу (поскольку он вычитал где-то, что таинства легче постигать посредством физического, интуитивного, нерационального танца, чем применяя рациональные средства языка).

Сцена танца, являющая нам Уайта на вершине его возможностей как художника в прозе, закрепляет за Артуром место подлинного духовного героя книги – и она же показывает трагический парадокс самого Уайта: искусство, которое он практикует, не приведет его к сути таинства жизни. Не писатель, а танцор, юродивый, чей танец можно лишь исполнить и нельзя отобразить в словах никак, лишь извне, ведет нас вперед и показывает путь. Каким бы ни был отвратительным Уолдо, именно Уолдо, а не Артур, воплощает в книге писателя – то есть Патрика Уайта. Неслучайно, что в следующем опубликованном романе, «Вивисекторе», главный герой – не писатель, а художник, чье искусство делается все безумнее и антиобщественнее по мере старения героя, все более и более превращается оно в исследование загадочных фигур и форм, залегающих в глубинах психики творца.

Обнаружив смердящий, изуродованный труп Уолдо и разрушение дома Браунов, Артур в последний раз просит о помощи, предлагая себя в сыновья миссис Поултер, у которой их никогда не было, пусть он и старше ее. В идеальном мире миссис Поултер приняла бы дар, ибо она принадлежит к избранным, горстке людей в книге, чьи души не закрыты для божественного. Но в мире, который дан нам, она понимает, как понимает и Артур, что это невозможно, не реалистично. И нам достается лишь надежда, что в «Персиках и сливах», эвфемистически названном заведении для умалишенных, куда Артура отправят, его примут с любовью и заботой, каких он заслуживает, – каких заслуживают все твари Божьи. Но и это не реалистичная надежда.

21

Поэзия Леса Мёрри

Один

В 1960 году в Соединенных Штатах в издательстве «Гроув Пресс» вышла пухлая антология под названием «Новая американская поэзия». В ней содержались образцы работ почти сорока поэтов, в основном молодых и неизвестных за пределами ограниченного мира поэтических чтений и малотиражных журналов. Как на путеводитель по американской поэзии нового поколения полагаться на этот сборник не приходилось: среди восходящих звезд он не включал в себя Гэлуэя Киннелла, У. С. Мёрвина, Силвию Плат, Эдриэнн Рич и Ричарда Уилбёра. Но задачи охватить всё и вся перед составителем сборника Доналдом М. Алленом и не стояло. Аллен желал показать всплеск творчества у новых авторов, которым неинтересен был тот вид поэзии – компактной, тщательно проработанной, личной лирики, – какую предпочитала школа Новой критики; эти поэты, напротив, в своих размашистых стихах склонны были поносить военно-промышленный комплекс, или петь о теле электрическом, или описывать грезы о Будде в супермаркете.

«Гроув Пресс» и помыслить не могло, какое влияние окажет эта книга. «Новая американская поэзия» и запечатлела дух 1960-х, и помогла его создать. За первое же десятилетие продалось сто тысяч экземпляров, в 1999-м – к тому времени половина юных бунтарей, которых книга предъявила, уже сошла в могилу – ее уже можно было переиздавать как классику.