Толстовский дом

Алена действительно вела себя странно – оглядывалась, озиралась. Последствия шока, подумала директриса, и в этот момент Алена сделала резкое движение, схватила со стола листок с задачами и прижала к груди.

– Это я тушила знаменем пожар… – четко произнесла Алена. – Я хотела сказать – запишите, что знамя сожгла я. Я устроила пожар. Я подговорила Леву войти в кабинет. Мне стало интересно прийти в школу вечером, когда никого нет…

Ольга Алексеевна насмешливо взглянула на Фиру – пусть не надеется, что глупое Аленино благородство спасет ее гениального сынка!

– Да. Допустим, это ты, – спокойно согласилась Ольга Алексеевна, – но ты уже все равно не поможешь ему своей ложью. Есть еще кое-что. Это… Эти плохие книжки тоже твои?

Сказала и осеклась – как непредусмотрительно она поступила! Ей бы остановить всю эту смехотворную Аленину акцию, вывести Алену из кабинета…

– Эти плохие книжки? – задумчиво повторила Алена. – А-а… да, мои. Это мои книжки. Я дала их Леве, чтобы он положил в сумку. Это МОИ книжки.

Алена упрямо нагнула голову, смотрела исподлобья, сузив глаза. Ольга Алексеевна хорошо знала это ее выражение лица, оно означало – не уступлю ни за что!

– Не пори чушь, Алена, откуда у тебя может быть ЭТО, – изумленно начала Ольга Алексеевна и, скользнув взглядом по лицу директрисы, вдруг замолчала.

С директрисой происходило что-то странное – бледная, осунувшаяся, она оживала, расправлялась, как будто на нее плеснули живой водой. Расслабленно откинулась на стуле, улыбнулась Ольге Алексеевне ласково, и в ее глазах вдруг забегали-заплясали огоньки. Она что-то обдумывала, как будто перекидывала костяшки на счетах, туда-сюда, и даже из приличия не могла сдержать свою радость – счет был явно в ее пользу.

И, конечно, Ольга Алексеевна ее поняла – на лице директрисы четко было написано: «Антисоветчина и сионизм в лице Левы Резника – это одно, это позор для школы и позор лично директору. Но антисоветчина и сионизм в лице дочери первого секретаря райкома – это совсем другое… Это уже не моя забота, это забота первого секретаря, пусть ЕГО за это снимают. Это ВАША головная боль, вот сами и разбирайтесь…»

– Вы слышали?! Откуда у нее может быть это?! – по инерции возмущенно воскликнула Ольга Алексеевна.

«Мы слышали, что книжки ее…» – взглядом подтвердила директриса. Лиса не сказала этого вслух – она никогда не решилась бы играть в такие игры с женой первого секретаря райкома. Но, очевидно, как-то директриса с Ольгой Алексеевной друг друга поняли, – директриса громко подумала, и Ольга Алексеевна ее услышала.

Ольга Алексеевна вздохнула и, не взглянув на «плохие книжки», мягким, неофициальным голосом сказала:

– Да, что поделаешь, дети… Но мы же тут все свои… Зачем нам ЭТО?.. Глядеть противно!

– Мне ЭТО не нужно, – согласилась Алена и, что-то ухватив в общем настроении, спросила как будто в шутку: – Можно я прямо тут, на ваших глазах, ЭТО порву?

Фира рефлекторно приподнялась со своего места, мотнула головой – да, да! Но ее-то как раз никто не спрашивал, не ей было решать, что можно рвать, а что нет, не она и даже не директор школы в этом кабинете представляли власть.

«Если ваша Алена вздумала защищать этого еврейского мальчика, она не отступит. Не будете же вы дополнительно нервировать свою несчастную дочь, бедную девочку!.. Алена упрется, а для Андрея Петровича это может вылиться в серьезные неприятности, в диапазоне от унизительных объяснений до выговора по партийной линии, и даже вплоть до снятия с работы. Неужели, зная характер Алены, вы хотите ввязаться в эту крайне неприятную историю? Но это ваше, конечно, дело…» – «Нет, я не хочу ввязываться в историю». Вот такой примерно диалог произошел между директрисой и Ольгой Алексеевной.

Ольга Алексеевна не шелохнулась, смотрела в глаза директрисы, директриса неотрывно глядела на нее – как два зверя, перед тем как броситься друг на друга. Прошло несколько секунд, и взгляд обеих смягчился – решили не нападать, а мирно разойтись.

– Можно мне это порвать? – капризно протянула Алена, неизвестно для кого притворяясь дурочкой.

Ольга Алексеевна перевела глаза на Алену, и Алена поняла – можно. Схватила стопку листов формата А4, разделила на две поменьше, разорвала сначала одну стопку, потом другую, затем каждую половинку на четыре части.

Фира выхватила обрывки из ее рук, суетливо запихала в сумку. Сунула руки в сумку и продолжала двигать пальцами, как будто все рвала и рвала бумагу. Совершенно по-детски получилось, но она с самого начала этого судилища превратилась в беспомощного ребенка среди взрослых, совсем не понимала, что происходит.

– Ну, так, – бодро сказала директриса, – теперь что? Теперь у нас остается пожар. Пожар потушили, ущерба нет.

Директриса откровенно праздновала победу. Она была горда собой – как ловко она воспользовалась ситуацией, благородством этой бедняги Алены, чтобы решить главную проблему: не выносить этот страшноватый сор из избы. Казнь антисоветской и сионистской литературы состоялась с разрешения Ольги Алексеевны. Проблемы больше нет. …Ну, и Лева ей не чужой.