Толстовский дом

«Отъезд», «уехать» витало в разговорах Резников и Кутельманов весь год. Весь год они обсуждали эмиграцию, но не как практический план, а как альтернативу, ВАРИАНТ, КАК ХОД В ИГРЕ, когда кидаешь фишку и не знаешь, куда поведет, – шесть ходов вперед или два хода назад. Разговоры об отъезде всегда заводил Илья, для него «А что, если уехать?» было как мед, – уехать от слова «диссертация», начать все заново, защитить себя от укора в Фириных глазах, от вопроса самому себе: «Неужели я неудачник?»

Никто из них уезжать не собирался, у каждого были свои причины сказать: «Вообще – да, но лично для меня – нет».

Фаина – Фаина здесь кандидат наук, начальник отдела, а там кто, уборщица?! Кутельман, единственный, у кого работа – в Иерусалимском университете – была в кармане, отделывался шутками, цитировал Платонова. Платоновская героиня-мещанка восклицала: «… Я не есть животное такое, чтоб жить всю жизнь в одной загородке… А на шута мне теперь родина! …Я кофту хочу!»

Для Кутельмана, имеющего первую форму секретности, все эти обсуждения были абсолютно бессмысленны. Зачем обсуждать, что выбрать – свободу или Ленинград, когда выбора нет? Секретность не оставляла ему альтернатив и вариантов – как ни кидай фишку, хода вперед для него не было. А без Кутельманов Резники никуда не поедут….Да и вообще все это носило характер «в разговорном жанре», и сам Илья, начинающий эти разговоры, никогда всерьез уезжать не собирался – не мыслил себя без Ленинграда.

– Но я все решил, почему ты не радуешься? – обиженно спросил Илья. – … Что? Все обошлось? Но как, расскажи!..

Фира помотала головой, не смогла начать говорить. Огромная, невероятная несоразмерность того, что она пережила, и этого его легкого тона, – не могла она говорить, не было у нее слов.

* * *

Алена лежала в темной комнате. На ее лице была прозрачная, чуть мутная пленка – искусственная кожа. Ариша сидела около нее, прикладывала к шее и груди повязку с мазью, – на шее и груди ожог был сильней, чем на лице, и искусственная кожа не годилась. Нина стояла за дверью как страж, готовая ринуться к Алене по первому зову. Но ее не звали.

– Нина, поди сюда, – наконец позвала Алена. – Ты переезжаешь.

– Переезжаю? Куда? – насторожилась Нина.

По Алениной команде Ариша с Ниной сдвинули кровати в спаленке, затем, пыхтя, перетащили туда Нинин диван. Теперь в спаленку можно было только войти и упасть.

– Вот, лежбище котиков… – удовлетворенно сказала Алена, стараясь ни на миллиметр не сдвинуть повязку, на спине переползла на середину лежбища и, похлопав рукой по соседней кровати, сделала приглашающий жест: – Котики, ко мне.

Ариша со смехом бухнулась на кровать слева от Алены, Нина осторожно прилегла на свой диван на правой стороне. Впервые за все время, что она в новой семье, Нина была счастлива и немного стыдилась своего счастья – как можно так сильно радоваться тому, что ее позвали, приняли, когда Алена лежит рядом с черным лицом?..

Тихим голосом – Алена вообще теперь была тихая – Алена призналась девочкам во всем, начиная с разговора с «дурой-билетершей» и заканчивая сожжением личного дела.

– Получается, что мы сестры. Я только одного не знаю – почему родители нас обманули.

– Я знаю, я читала мамин дневник… – сказала Нина. Она сомневалась, говорить или нет, и наконец решилась – откровенность за откровенность, и рассказала свою историю о двух сестрах, любивших одного человека, не обвиняя и не оценивая, просто историю, похожую на сказку и на правду.

… – Наша мама отбила у твоей мамы нашего папу? Наш папа – это твой отец? – изумленно произнесла Алена. – Значит, мы еще больше, чем двоюродные сестры. Да-а, история… Но зато теперь все совершенно ясно.

И Ариша подтвердила:

– Да, теперь все совершенно ясно.

Вот такой получился испорченный телефон.

Алена узнала правду, свою часть правды, и жестоко поплатилась за любопытство, как в детском присловье: «Не суй свой нос в чужой вопрос, а то Барбос откусит нос». Она не стала любить родителей меньше, но лучше бы своих родителей еще и уважать, а Алена, принципиальный подросток, сказала себе: «Я в них разочаровалась». И семья, прежде представлявшая собой монолит «мусик-пусик-близнецы», в котором Нине не было места, превратилась в другую семью – разделилась на два лагеря, в одном Алена с девочками, в другом родители. Если бы Ольга Алексеевна поняла, чем это грозит ее семье, она сказала бы: «А вот не бери, не бери чужих детей…»

…Что было бы, если бы Смирновы не возвели такую сложную конструкцию, не устроили весь этот цирк, не поселили в своем доме лицемерие при общей честности и хорошести происходящего или же, решив лгать, лгали не так сложносочиненно?..

Плохие книжки Алена порвала, дело о пожаре замяли. Фиру уволили, потом НЕ уволили, казалось, школа должна была бурлить, изливаться сплетнями, – на чужой роток не накинешь платок, но директриса, управляющая школой мягкой когтистой лапкой, именно что умела НАКИНУТЬ, и сплетен не было, все успокоились и зажили совсем другими интересами, какими положено – экзамены.

Но оказалось, что еще не все.