Том 1. Муза странствий

И вот я вернулся в город. Мы шли туда с Намбергом пешком и уже, не доходя до Мальцевского, были изрядно пьяны. Очень поздно мы переезжали на «юли» на Чуркин. Пьяное воодушевление, бесшабашная ночь на воде, город, огнями вздымающийся, растянувшийся в зареве, иллюминованная, мрачно-живая вода, удушливые раскатистые вопли сирены… Потом мы шли, спотыкаясь, задерживаясь, по твердой темной дороге; огни одиноко просвечивали сквозь деревья, женский голос окликнул нас из палисадника. И этот голос неизвестной женщины опять поразил, вовлек меня в сладостную тревогу – и от слез залучились звезды, густые, над простором осенних сопок. Почему я, с душой столь изболевшей, что она плачет от плача нищего ребенка, – почему скитаюсь я, как преступник, по трущобам, пью горячее китайское пиво в компании вора? Да, вот стоял я на улице около цветочного магазина, куда зашел за цветами мой причудливый приятель, и две девушки, гордые своими женскими изысканными платьями, своей чистоплотностью, прошли, посмотрев на меня, как на стену. Почему нет мне их внимательной дружбы? Почему не с кем говорить мне о Новалисе, о его любви к маленькой Софье, почему не с кем вспоминать мне наизусть стихи любимых и загадывать будущее? Осеннее небо, ведь я забыл, как сидят за семейным столом, не сумею принять стакан из рук хозяйки!..

Намберг постучал, его спросили, – мы вошли в то особенно острое тепло, где тесно спят, бредят. Я лег рядом с Намбергом, его кацавейка пахла камфарой, – вихрь искр, вызывая тошноту головокруженья, помчал меня… А утром я увидал, какая бедность больных озлобленных людей приютила нас на ночь. Я познакомился с Андреичем, бывшим офицером, а теперь подмастерьем японской парикмахерской, иссохшим ревматиком, отравленным газами и кокаином, познакомился еще с тремя мужчинами и двумя женщинами, из которых одна была пятнадцатилетней девочкой. И у всех та особенная худоба, опухлые линии носа, блеск глаз указывали на страсть «отрываться» от юдоли, безуметь от «хаванья» понюшек сладостного порошка. Мы вышли натощак. Было солнечно, но зябко. Город утренне туманился по ту сторону воды. Мы пошли пешком в Гнилой угол, потому что не имели на переезд. Утро, опять молодое, просторные сопки и ясное небо, вода, живая, прелестная, изменчивая и все-таки таинственная; белые дымки катеров… Около чешских казарм мы сели в служебный поезд и доехали до вокзала. Намберг пошел на Семеновский, продавать кацавейку и мои помочи, а я направился в «американку», в клуб Y. М. С. А.

Вечером, когда начался в клубе кинематограф и опустели зало и верхние коридоры, мы с Намбергом и два русских шофера сидели у камина на плетеном диване и обсуждали одно начинание. Дело заключалось в том, что шоферы, – их было трое всех, – угонят, скрадут автомобиль из гаража одной иностранной миссии и с помощью нас машина эта должна быть продана скупщику, живущему на даче. Поспорив, накурившись до щипанья языка, нагрызя китайских орехов так, что у наших ног образовалась россыпь скорлупы, мы порешили, что шофера приезжают в автомобиле к Луговой улице, где мы ждем их; потом за руль сажусь я и везу Намберга и рыжего шофера, Попова, на дачи, где мы продаем машину и с деньгами возвращаемся по железной дороге; на вокзале нас встретят остальные и производится дележ.