Том 1. Произведения 1902-1909

— Ну, кто же это мог отравить собаку? Зачем? — Бабаев почувствовал в себе разлив смеющейся свежей злости.

— Почему вы думаете, что отравили? Почему вы все думаете, что непременно отравили? Почему? — вздернув левый конец губ и сузив глаза, бросил он Саше.

— А как же? — замигал Саша.

— Конечно, съела что-нибудь, потому и издохла… Сама съела, никто не травил! Кто это стал бы бояться вашей собаки? Да еще и травил бы ее нарочно, чтобы все догадались и ждали… Какой смысл?

— Смысла, положим, нет, — согласился Саша, подумал и добавил: — Решительно никакого смысла нет… Хотя все-таки… как сказать…

Бабаеву показалось, что он видит, как в его голове, несмелые и мелкие, копошатся мысли, как мошки под брызнувшим дождем; вот теперь он неизбежно представляет, как его меделян хватает за икры каких-то ночных людей, увертывается от их ударов, оглушительно лает, будит ночь… И кто-то уже бежит на помощь из темноты, светится крикливыми белыми пятнами справа и слева…

А где-нибудь на Мадагаскаре или на Огненной Земле теперь то же самое: кто-то на кого-то хочет напасть, кто-то кого-то стережет, лают собаки. После бессонной ночи — тяжелое, как колокол, звонкое утро… Тоже сидит вот такой вымокший, издерганный человек и говорит о чем-то своем, узеньком и досадном.

— Я слышал, как вы муравьев выводили, — сказал вдруг Бабаев, широко улыбнулся и добавил: — И грачей тоже.

— А-а… А что? — вскинул глаза Саша.

Бабаев оглядел его, долго смотрел в его глаза и ответил просто:

— Ничего… Так, смешно немного.

И, заметив, что Саша глядит на него выжидающе и подозрительно, Бабаев заговорил вдруг, возбуждаясь:

— Я представляю, как вы, низенький, сухой — рукава у вас тогда, наверное, были засучены, чтобы не замочить, — таскали кипяток в сад… Нет, нет, вы не таскали, конечно, таскали Иван с Матреной, а вы только подымали ведра, выливали в муравейник, в самые кучи… Лили и смотрели, что там за кавардак поднялся… Да! А вот грачей-то вы как? Неужели вы стрелять умеете?

Бабаев знал, что у него теперь только любопытное лицо, простодушное, насколько он мог его сделать таким, но Саша обиделся.

— Вы не женаты? — спросил он, покраснев.

— Нет, — ответил Бабаев.

— И… никакой собственности не имеете?

— Нет, а что?

— Ничего… Я так.

Саша перекосил сухие губы, усиленно заболтал в чаю ложечкой. Большой палец на левой руке сучил и дергался. Он спрятал руку.

Лицо его противно сжалось и застыло, точно он замолчал навсегда.

Бабаев увидел, что говорить с ним не о чем, и встал прощаться.

Саша подскочил вдруг.

— Я вам так благодарен! Я вам так благодарен! — конфузливо говорил он и тряс обеими руками руку Бабаева.

И когда Бабаев уходил, он не мог найти ни других слов, ни другой маски для лица. Он стоял такой же чужой Бабаеву, сухой, подавшийся вперед, с розовыми пятнами на скулах и, усиленно улыбаясь, бормотал:

— Я вам так благодарен!.. Не забывайте нас, заходите, рады будем!.. Очень жаль, что служба, а то остались бы, соснули, а? Нельзя?.. Я вам так благодарен!

XII

Улица была мглистая от осенней сырости, серая, обкуренная утренним дымом из труб. Внизу лежали грязные листья, растоптанные сапогами, верх был лиловатый, густой от облаков, а справа и слева у низких одноэтажных домов был слезливый, скучающий вид, как у растрепанных босоногих мальчуганов, засаженных впервые за азбуку.

Вели длинную музыку скрипучие возы ломовиков. Лошади с каждым шагом качали мордами, точно думали вслух. Коричневые люди около них скучно месили грязь.

У Бабаева давило голову, теснило где-то в плечах и груди; шаги были вялые, кривые.

И Нарцис впереди бежал сонно; лениво обнюхивал тротуарные тумбы, лениво подымал около них ногу.

Желтые, пухлые, как листья под ногами, болтались обрывки ночного. Каменный дом в глухом саду начинал казаться сказкой. Стены его мутнели, тончали, рвались, и оттуда, к самым глазам, подходили другие глаза, с синеватыми белками… Потом они морщились; краснели… «Зачем я целовал ее?» — брезгливо думал Бабаев. Плескалась грязная клетчатая рубаха Матрены; гудел ее немой голос: «уббили!»… «Я не то сказал этому Саше… Не о муравьях — зачем муравьи? Нужно было так: через полгода, самое большое через год, почувствует в себе старуху Надежда Львовна… Не „почувствует“, а нужно иначе… все равно, впрочем… Тогда она изменит. Это не важно — с кем… Ей покажется страшным, что из нее уходит она сама и не придет. Саша, простите ей! Впрочем, вы не узнаете, а она вам не скажет, да и зачем? Разве есть что-нибудь в мире, что нужно беречь? Красота?.. Саша, нет красоты! Это вы просто придумали красоту и поверили в нее, а ее нет. Никогда не было и нигде нет!..»

Дул ветер. Скрипя, болталась вывеска портного над головой — когда-нибудь упадет на тротуар. Ветер был вялый, расплывчатый.

Представлялась нога старухи в пестром чулке, как она выползала из прутьев кровати, точно из клетки… Ползет, ползет… Бабаеву казалось, что и здесь, на улице, он куда-то сторонится, сжимаясь, а толстая нога все ползет, ползет.