Том 1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

Если эти строки хоть немного укрепят тебя в вере твоей, что некий тайный путь, восходя по которому человек побеждает свою смертную тварную природу, воистину существует, то предназначение свое они исполнили полностью.

Ночь, когда я пишу для тебя, мой неведомый последователь, это послание, уже съежилась в ужасе, чувствуя за своей спиной обжигающее дыхание настигающей катастрофы, — нет, для меня она не страшна, но для тех бесчисленных, которые еще не созрели на древе жизни, это конец; не знаю, доведется ли мне собственными глазами узреть омытый кровью "первый новый час", — быть может, эта ночь моя последняя — но, когда бы я ни покинул сей мир, завтра или много лет спустя, помни: моя рука простерта в будущее, чтобы вслепую, на ощупь, найти твою... Сожми ее так же крепко, как я сжимаю руку своего предшественника, дабы сокровенная цепь учения о бодрствовании не прервалась, и ты, в свой черед, мог завещать это духовное наследство тем, кто придет после тебя!»

Уже далеко за полночь он дошел в своем жизнеописании до той критической точки, когда Хадир Грюн остановил его на пороге самоубийства.

Погруженный в думы, расхаживал Хаубериссер из угла в угол.

Он чувствовал, что здесь начинается та великая непреодолимая пропасть, которая отделяет сознание обычного смертного, каким бы ни был его ум тонким, а воображение богатым, от сознания духовно пробужденного человека.

Да и есть ли вообще такие слова, чтобы хотя бы отдаленно намекнуть на тот фантастический переворот, который начался в его душе в ту роковую ночь и продолжается по сей день?..

Фортунат долго колебался, не закончить ли свои записи погребением Евы, потом прошел в соседнюю комнату и, порывшись в чемоданах, достал небольшую серебряную гильзу, которую заказал специально для

свитка; укладывая вещи, он случайно наткнулся на картонный череп — «Дельфийский оракул, сиречь глас высших миров», — купленный год назад в кунштюк-салоне.

Задумчиво рассматривал он «оракула» при свете лампы, и та же причудливая мысль, влетевшая ему в голову тем далеким летним днем, посетила его вновь:

«Воистину, труднее смертному вечную улыбку обрящить, нежели, перерыв несметное множество могил, сыскать череп, коий носил на плечах в своей прежней жизни...»

Слова эти звучали залогом того, что в самом ближайшем будущем он сию улыбку таки «обрящет».

Прошедшая жизнь со всеми ее страстными порывами, неуемными желаниями и восторгами внезапно показалась ему такой невыразимо далекой и чужой, как будто она и в самом деле существовала лишь в этой дурацкой, неумело склеенной из папье-маше башке, которая вдруг и вправду оказалась «гласом высших миров»; и он невольно усмехнулся при мысли, что держит в руках свой собственный череп.

А мир там за окном — витрина кунштюк-салона, заваленная пестрым бессмысленным хламом...

Фортунат схватился за перо и написал:

«Когда Хадир Грюн ушел и совершенно непонятным образом унес с собой всю мою скорбь по умершей, я хотел подойти к постели и прильнуть к рукам Евы, но, повернувшись, увидел, что какой-то человек уже стоит на коленях перед моей бездыханной возлюбленной, склонив голову ей на плечо, и, не веря своим глазам, узнал в нем мое собственное тело; себя же я

больше видеть не мог. Я опустил глаза — тела не было, пустое место, однако в тот же миг человек у постели поднялся с колен и стал внимательно оглядывать свои ноги, руки — именно так я должен был выглядеть со стороны... Казалось, он — моя тень, послушно повторяющая за мной все мои движения.

Я склонился над мертвой, мой двойник сделал то же самое; при этом он конечно же несказанно страдал и его сердце разрывалось от боли — сам я этого не знал, только догадывался. Та, что лежала предо мной с застывшей усмешкой на бледном лице, была для меня трупом какой-то незнакомой, ангельски прекрасной девушки — восковой фигурой, к которой мое сердце оставалось совершенно безучастным, великолепным слепком, как две капли воды похожим на мою Еву, и тем не менее это была лишь ее копия, лярва, маска...

Я чувствовал себя таким бесконечно счастливым — ведь умерла не Ева, а какая-то чужая, неведомая мне девушка! — что от переполнявшей меня радости не мог вымолвить ни слова.

Потом в комнату вошли трое — я узнал своих друзей и экономку; они хотели утешить мое тело, но оно было всего лишь моей "тенью" и только смеялось, ничего не отвечая на недоуменные вопросы Пфайля и Сефарди.

Да и где ему, если оно и рта открыть не смело без моего соизволения, — тень она и есть тень и ничего другого, кроме как послушно исполнять приказы своего хозяина, делать не могла.