Том 14. Письма 1848-1852

«А если б я… и..?» невольно вымолвила Катерина и, испугавшись, остановилась. «[Ты?] Если б ты вздумала… Тогда б ты не жена мне была, я бы тебя зашил тогда в мешок и утопил на самой глубине».

Дух занялся[928] у Катерины, и ей чудилось, будто волоса стали отделяться от головы ее и всё тело сдавил жест<о>кий мороз.

VIII.

На пограничной дороге в корчме собрались ляхи и пируют уже два дни. Что-то немало всей сволочи сошлось,[929] верно, на какой-нибудь наезд. У иных и мушкеты есть. Чокают шпоры, брякают сабли, паны веселятся и хвастают,[930] говорят про небывалые дела свои, надсмехаются над православными. Зовут украинцев своими холопьями и важно крутят усы и, важно задравши головы, разваливаются на лавках. С ними и ксендз вместе. Только и кзендз у них на их же стать. И с виду даже не похож на христианского попа. Пьет и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим срамные речи. Ничем не лучше от них и челядь. Позакидали

[931] назад рукава оборванных жупанов своих и ходят козырем, как будто что путное… Играют в карты, бьют один другого по носам. Понабирались с собою чужих жен. Крик, драка.[932] Паны беснуются и отпускают шутки: хватают за бороду жида. Малюют ему на нечестивом лбу крест, стреляют баб холостыми зарядами и танцуют краковяк с нечестивым попом своим. Не бывало такого соблазну на русской земле и от татар. Видно уже ей бог определил терпеть за грехи[933] посрамление. Слышно между общим содомом, что говорят про заднепровский хутор пана Данила, про красавицу жену его. Не на доброе дело собралась эта шайка.

IX.

Сидит пан Данило за столом в своей светлице, подперши<сь> локтем и гадает какую-то думу.[934] Сидит на лежанке пани Катерина, качает ногою люльку и поет песню.

«Чего-то грустно мне, жена моя!» сказал пан Данило. «И голова болит у меня и сердце болит. Как-то тяжело мне. Видно, недалеко уже ходит смерть моя».

«О, мой ненаглядный муж! Приникни ко мне головою своею! Зачем ты приголубливаешь к себе такие черные думы», подумала Катерина, да не посмела сказать: горько ей было, повинной голове, принимать мужние ласки.

«Слушай, жена моя», сказал Данило: «не оставляй моего сына, когда меня не будет. Боже сохрани, если ты кинешь его. Не будет тебе от бога счастья ни в том, ни в этом свете.[935] Тяжело было б гнить моим костям в сырой земле. А еще тяжелее будет душе моей».[936]

«Что говоришь ты, муж мой! Не ты ли издевался над нами, слабыми жена<ми>? а теперь сам говоришь, как слабая жена. Тебе нужно долго[937] еще жить[938] на славу козакам».

«Нет, моя Катерина, чует душа близкую смерть. Что-то грустно становится на свете.[939] Времена лихие приходят. Ох, помню, помню я годы — им, верно, не воротиться.[940] Он был еще жив, честь и слава нашего войска — старый Конашевич. Как будто перед очами моими проходят теперь козацкие полки. Это было золотое время, Катерина. Старый гетьман сидел на вороном коне, блестела в руке булава, вокруг сердюки, шевелилось[941] красное море запорожцев. Стал говорить гетьман, и всё стало, как вкопаное. Заплакал старичина,[942] как начал припоминать нам чудные[943] дела и сечи наши. Полились ручьи слез у всех нас. Эх, если б ты знала, Катерина, как рубились мы тогда с турками! На голове моей виден и доныне рубец. Четыре пули пролетело в четырех местах сквозь меня, и ни одна из ран не зажила совсем! Сколько золота мы набрали тогда, Катерина! Дорогие камни черпали шапками козаки. Какие кони, Катерина, если б ты знала, какие кони нам достались! Мой[944]

рыжий бегун, что за выслугу свою теперь ест пшеничное зерно, достался мне при это<й> сече. Ох, не воевать уже так мне.[945] Кажется, и не стар, и телом бодр, а меч козацкий вываливается из рук. Живу без дела и сам не знаю, для чего живу тут. Порядку нет в Украине:[946] полковники и есаулы грызутся, как собаки, между собою, нет старшей головы над всеми. Шляхетство наше всё переменило на польский обычай, продало и душу, принявши унию. Жидовство угнетает бедный народ. О, время, минувшее время! О, лета мои, минувшие лета! Где поделись вы? Ступай, малый, в подвал, принеси мне кухоль меду, выпью[947] за прежнюю долю и за давние годы».

«Чем будем принимать гостей, пан? с луговой стороны ляхи идут», сказал, вошедши в хату, Стецько.

«Знаю, зачем идут они», вымолвил Данило, подымаясь с места. «Седлайте, мои верные хлопцы, коней! Надевайте сбруи, сабли наголо! Не забудьте набрать и свинцового толокна! С честью нужно встретить гостей. А вы», — сказал Данило, выходя на двор и отделяя из кучи собравшихся козаков надежнейших: «оставайтесь дома сторожить , чтоб не досталось нечистому племени опоганить наши хаты!»

Но еще не успели козаки сесть на коней и зарядить мушкеты, а уже ляхи, как осенью упавший с дерева на землю[948] лист, усеяли собою горы.