Том 14. Письма 1848-1852

Между тем обед кончился. Григорий Григорьевич отправился в свою комнату, а[1193] <гости> пошли вместе с старушкою хозяйкою и барышнями в гостиную, где тот стол, на котором оставили они, выходя обедать, водку, как бы превращением каким[1194] покрылся блюдечками <с> вареньем разных[1195] сортов, арбузами, вишнями, дынями. Отсутствие Григория Григорьевича заметно было во всем. Хозяйка сделалась словоохотнее и открывала сама, без просьбы, множество секретов насчет делания пастилы и сушеных груш, даже барышни стали говорить.[1196] Но белокурая, которая казалась моложе шестью годами своей сестры и которой по виду было около двадцати пяти лет, была молчаливее. Но более всех говорил и действовал Иван Иванович. Будучи[1197] уверен, что его теперь никто не собьет и не смешает, он говорил и об огурцах, и о посеве картофеля, и о том, какие в старину были разумные люди, куда против теперешних, и о том, как всё, чем дальше, умнеет и доходит к выдумыванию мудрейших вещей. Словом, это был один из числа тех людей, которые к величайшему удовольствию любят позаняться услаждающим душу разговором[1198] и будут говорить обо всем, об чем только можно говорить. Если разговор касался важных и благочестивых предметов, то Иван Иванович вздыхал после каждого сл<ова>, кивая слегка головою.

[1199] Ежели до хозяйственных — то высовывал голов<у> из своей брички и делал такие мины, глядя на которые, кажется, можно было прочитать, как нужно делать грушовый квас, как велики те дыни, об которых он говорил и как жирны те гуси, которые бегают у него по двору. Наконец, с великим трудом, уже к вечеру, удалось Ивану Федоровичу распрощаться[1200] и, несмотря на свою сговорчивость <и> на то, что его насильно оставляли ночевать, он устоял-таки в своем желании ехать и уехал.

* * *

«Ну, что, выманил у старого греходея запись?» с таким вопросом встретила Ивана Федоровича тетушка, которая с[1201] нетерпением дожидалась его уже несколько часов на крыльце и выбежала принять[1202] его еще за двором.

«Нет, тетушка. У Григория Григорьевича нет никакой записи».

«И ты поверил ему? Врет он, проклятый. Когда-нибудь попаду, поколочу его собственными руками. О, я ему поспущу жиру! Впрочем, нужно наперед поговорить с нашим подсудком, нельзя <ли> судом с него стребовать… Но не об этом теперь дело. Ну, что ж обед был хороший?»

«Очень. Да, весьма, тетушка».

«Ну, какие ж были кушанья, расскажи! Старуха-то, я знаю, мастерица присматривать за кухней».

«Сырники были со сметаною. Соус с голубями, очень».

«А индейка с сливами была?» спросила тетушка потому, что была большая искусница приготовлять сама это блюдо.

«Была и индейка… Весьма красивые барышни,[1203] сестрица Григория Григорьевича! Особенно белокурая».

«А!» сказала тетушка и посмотрела пристально на Ивана Федоровича, который, покраснев, потупил глаза в землю. Новая мысль быстро промелькнула в ее голове. «Ну, что ж?» Живо: «Какие у ней брови?» (не мешает заметить, что тетушка всегда поставляла первую красоту женщины в бровях).

«Брови, тетушка, совершенно-с такие, какие, вы рассказывали, в молодости были у вас. И веснушки небольшие по лицу». — «А», сказала тетушка, будучи довольна замечанием Ивана Федоровича, который, однако ж,[1204] и не думал этим сказать комплимента.

«Каков<о> же на ней было платье? Хотя впрямь теперь уже трудно найти такие плотные материи, какая вот хоть бы, например, у меня на этом капоте. Но не об этом дело. Ну что ж? Ты говорил о чем-нибудь с нею?»

«То есть как-с? Я-с, тетушка? Вы, может быть, уже думаете-с…»

«А что ж? Что[1205] тут диковинного? Так[1206] богу угодно! может быть[1207]… Может быть тебе с нею на роду написано жить парочкою?»

«Я не знаю, тетушка, как это вы можете говорить? Это доказывает, что вы совершенно не знаете меня…»

«Ну вот уже и обиделся», сказала тетушка. «Ще молода дытына», подумала она про себя: «ничего не знает. Нужно их свести вместе, пусть познакомятся».[1208] Тут тетушка пошла заглянуть в кухню и оставила Ивана Федоровича. Но с этого времени она только и думала о том, как бы увидеть своего племянника[1209] женатым и понянчить маленьких внучков. В голове громоздились одни только приготовления к свадьбе, и заметно было, что она во всех делах суетилась гораздо более, нежели прежде, хотя, впрочем, эти дела[1210] более хуже, нежели лучше шли. Часто[1211] делая какое-нибудь пирожное, которое, не мешает заметить, она никогда почти не доверяла кухарке, она, позабывши и воображая, что возле нее стоит маленький внучек, просивший пирога, рассеянно протягивала к нему руку с пирогом, и дворовая собака, пользуясь этим, схватывала лакомый кусок и своим громким чваканьем выводила[1212] ее из задумчивости, за что и была всегда наказываема кочергою… Даже оставила она любимые свои занятия[1213] и не ездила на охоту, особливо когда вместо куропатки застрелила сороку, чего прежде никогда с нею не бывало.