Том 14. Письма 1848-1852

«Для чего же, тетушка? Я возьму повозочку, в которой вы ездите иногда стрелять дроф».

Этим кончился разговор.

ОБЕД.

В обеденную пору Иван Федорович въехал[1161] в село Хортыще и немного оробел, когда стал приближаться к[1162] господскому дому. Дом этот был длинный и не под очеретянною, как <у> многих окружных помещиков, но под деревянною крышею. Два амбара во дворе тоже под деревянною крышею. Ворота дубовые. Иван Федорович похож был на того франта, который, заехав на бал, видит всех, куда ни оглянется, одетых пощеголеватее его. Из почтения он остановил свой возок возле амбара и подошел пешком ко крыльцу.

«А! Иван Федорович!» закричал толстый Григорий Григорьевич, ходивший по двору[1163]

в сюртуке, но без галстуха, жилета и подтяжек. Однако ж и этот наряд, казалось, обременял[1164] его тучную толстоту, потому что пот катился с него градом. «Что ж вы говорили, что приедете сейчас, как увидитесь с тетушкой приедете, да не приехали?»[1165] губы Ивана Федоровича встретили те же самые знакомые[1166] подушки.[1167]

«Большею частью занятия по хозяйству… Я-с приехал к вам на минутку, собственно по делу».

«На минутку? Вот этого-то не будет. Ей, хлопче!» закричал толстый Стороженко.[1168]

И тот самый мальчик в козацкой свитке выбежал из кухни: «Скажи Касьяну, чтоб ворота сейчас запереть, слышишь: запереть крепче. А коней вот этого пана, что приехал, распречь сию минуту. Прошу[1169] в комнату, здесь такая жара, что[1170] у меня вся рубашка мокра».

Иван Федорович решился не терять напрасно времени и, несмотря на свою робость, поступать решительно.

«Тетушка имела честь… сказала мне, что дарственная запись покойного Степана Кузьмича…»

«Трудно изобразить, какую при этих словах сделало неприятную мину обширное лицо Григория Григорьевича. «Ей-богу, ничего не слышу», отвечал он. «Вы извините меня: надобно вам сказать, что у меня в правом ухе сидел таракан, — невозможно описать, что за[1171] мучение было. Так вот и лоскочет, так и лоскочет. Мне помогла одна старуха самым простым средством».

«Я хотел сказать»… осмелился прервать Иван Федорович, видя, что Григорий Григорьевич с умыслом хочет поворотить речь на другое: «что в завещании покойного Степана Кузьмича упоминает<ся>, так сказать, о дарственной записи… по ней следует-с мне…»

«Я знаю. Это вам тетушка успела наговорить.[1172] Это ложь, ей-богу, ложь, никакой дарственной записи покойный дядюшка не делал. Хотя, правда, в завещании и упоминается о какой-то записи. Но где ж она? Никто не представил ее. Я вам это говорю потому, что искренне вам добра жел<аю>.[1173] Ей-богу, это ложь».

Иван Федорович замолчал, рассуждая, что, может быть, в самом деле тетушке так только показалось.

«А вот идет сюда матушка с сестрами», сказал Григорий Григорьевич: «значит обед готов. По<й>демте!» При сем он потащил Ивана Федоровича за руку в комнату, в которой стояла водка с <закусками>.

В то <же> самое время вошла старушка с двумя барышнями. Иван Федорович, как воспитанный кавалер, подошел сначала к ручке старушки, а после к обеим барышням.

«Это, матушка, наш сосед Иван Федорович Шпонька…»[1174]

Старушка смотрела пристально на Ивана Федоровича или, может быть, только казалась смотревшею. Впрочем, это была совершенная доброта. Казалось, она так и хотела спросить Ивана Федоровича: «Сколько вы на зиму насаливаете огурцов?»

«Вы водку пили?» спросила старушка.

«Вы, матушка, верно, не выспались!» сказал Григорий Григорьевич. «Кто же спрашивает гостя, пил ли он. Вы потчевайте только, а[1175] пили ли мы или нет, — это наше дело. Иван Федорович, прошу золототысячниковой или трохимовской, какой вы любите! Иван Иванович, а вы», сказал Григорий Григорьевич, оборотившись назад, и Иван Федорович увидел подходившего к водке <Ивана Ивановича> в долгополом сюртуке, с огромным стоячим воротником, закрывавшим весь его затылок, так что голова его сидела в воротнике, как будто в бричке. Иван Иванович подошел к водке, потер руки, рассмотрел хорошенько рюмку, налил, поднес к свету, влил всю рюмку разом в рот и, не проглатывая еще, пополоскал ею хорошенько во рту, после чего уже прогло<тил>. Закусивши хлебом с солеными опенками, оборотился он к Ивану Федоровичу.

«Не с Иваном ли Федоровичем, господином Шпонькой, имею честь говорить?» — «Так точно-с», отвечал Иван Федорович.

«Очень[1176] много изволили перемениться.[1177] Как же…» продолжал Иван Иванович: «я еще помню вас вот каким.»[1178] При том поднял он ладонь на аршин от полу. «Покойный батюшка ваш, дай боже ему царство небесное, редкий был человек. Арбузы и дыни всегда бывали у него такие, каких теперь нигде и не найдете. Вот хотя бы и тут», продолжал он, отводя его в сторону: «подадут вам за столом дыни. Что э<то> за дыни, — смотреть не хочется! Верите ли, милостивый государь, что у него были арбузы», продолжал он с таинственным видом: «ей-богу, вот такие!» расставляя руки, как будто бы хотел обхватить толстое дерево.