Том 2. Драмы

Эрнани

(дону Руй Гомесу)

Ты — порожденье ада!

Ужели для нее другого нету яда?

(Пьет и отбрасывает флакон.)

Донья Соль

Что сделал ты?

Эрнани

А ты?

Донья Соль

О милый мой, приди

В объятия мои!

Садятся рядом.

Ты слышишь боль в груди?

Эрнани

Нет.

Донья Соль

Это свадьбы час. Блаженств ночных начало.

Не слишком ли бледна я для невесты стала?

Эрнани

Ах!

Дон Руй Гомес

Час судьбы пробил.

Эрнани

Горит вся грудь моя!

Страдает донья Соль — и это вижу я!

Донья Соль

Мне лучше, милый мой! Сейчас мы без усилья,

Чтоб вместе нам лететь, свои расправим крылья.

Вдвоем мы ринемся к иной, большой стране.

О, обними меня.

Обнимаются.

Дон Руй Гомес

Проклятие на мне!

Эрнани

(слабеющим голосом)

Благодарю судьбу за весь мой путь прекрасный

В изгнанье, средь врагов, в ночи, всегда опасной,

За то, что в час, когда я жизнью утомлен,

Здесь, на твоей груди, мне послан этот сон!

Дон Руй Гомес

Как счастливы они!

Эрнани

(все более слабеющим голосом)

Мне ночь легла на очи.

Страдаешь ты?

Донья Соль

(так же глухо)

Нет, нет.

Эрнани

Ты видишь свет средь ночи?

Донья Соль

Где?

Эрнани

(со вздохом)

Вот...

(Падает.)

Дон Руй Гомес

(поднимает его голову, голова падает.)

Он мертв.

Донья Соль

Он мертв? О нет! Он крепким сном

Заснул! О мой супруг! Как хорошо вдвоем!

Мы оба здесь легли. То свадьбы нашей ложе.

(Голос ее звучит все глуше.)

Зачем его будить, сеньор де Сильва? Боже,

Он так устал сейчас...

(Поворачивает к себе лицо Эрнани.)

Взгляни, любовь моя!

Вот так... в мои глаза...

(Падает.)

Дон Руй Гомес

Мертва!.. И проклят я!

(Убивает себя.)

КОРОЛЬ ЗАБАВЛЯЕТСЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Появление этой драмы на сцене вызвало неслыханное распоряжение министра.

На следующий день после первого представления автор получил от г-на Жулена де Ла Саль, директора Французской Комедии, следующую записку, которую он бережно хранит:

«Сейчас половина одиннадцатого, и я сию минуту получил приказ[31] прекратить представления Король забавляется. Г-н Тейлор[32] сообщает мне этот приказ министра. 23 ноября».

Сначала автор не поверил. Распоряжение министра было до такой степени беззаконным, что казалось невероятным.

В самом деле, хартия, названная «хартией-правдой»,[33] гласит: «Французы имеют право публиковать...» Заметьте, что в тексте не сказано только «право печатать», но в самом широком смысле: «право публиковать». Но ведь театр — лишь способ публикации, так же как пресса, гравюра и литография. Свобода театра подразумевается, следовательно, в хартии наряду со всеми остальными формами свободы мысли. Основной государственный закон прибавляет: «Цензура никогда не будет восстановлена». Но в тексте не сказано: «цензура газет, цензура книг», а сказано: «цензура», цензура вообще, всякая цензура, как цензура произведений для печати, так и цензура театра. Следовательно, театр не может впредь законным образом подвергаться цензуре.

В другом месте хартии сказано: «Конфискации отменяются». Но изъятие пьесы из репертуара после представления — не только чудовищный акт цензуры и произвола, это самая настоящая конфискация, это ограбление театра и автора.

И наконец, чтобы все было четко и ясно, чтобы четыре или пять великих социальных принципов, отлитых из бронзы Французской революцией, оставались в неприкосновенности на своих гранитных пьедесталах, чтобы нельзя было исподтишка урезывать основные права всех французов старым, иззубренным оружием, которое, числом в сорок тысяч статей, разъедается ржавчиной и гниет без употребления в арсенале наших законов, хартия в своей заключительной статье прямо отменяет все, что в прежних законах противоречит ее букве и духу.

Это бесспорно. Изъятие пьесы по распоряжению министра есть посягательство на свободу при помощи цензуры, на собственность при помощи конфискации. Все наше публичное право восстает против подобного насилия.

Автор не мог поверить такому проявлению наглости и безрассудства; он поспешил в театр. Там ему со всех сторон подтвердили это распоряжение. Министр действительно отдал своею властью, по божественному праву министра, этот приказ. Министр не обязан был приводить доводы. Министр отнял у автора его пьесу, отнял его право, отнял его собственность. Оставалось только заключить его, поэта, в Бастилию.

Повторяем, в наше время, когда подобное распоряжение неожиданно преграждает вам путь и хватает вас за шиворот, первое, что вы испытываете, это чувство глубокого удивления. Множество вопросов встает мгновенно в вашем уме: «Где же закон? Где же право? Могут ли совершаться такие вещи? Было ли в самом деле то, что называется июльской революцией? Ясно, что мы уже больше не в Париже, — в каком же вилайете мы живем?»