Том 2 Иван Иванович

— Мысли? — переспросила Пава Романовна, услышав его слова в минуту затишья, нарушаемого лишь звяканьем ножей да вилок. — Где это вы видели женщину, умеющую самостоятельно мыслить? Слава богу, если она чужое, готовое усвоит! Недаром же великие люди — мужчины считали, что нам не свойственна логика. И я совсем не в претензии, клянусь честью! Что есть, то и существует. Вот насчет самостоятельности чувств — другое дело! Чувства, как говорится, — стихия женщины!

— Теперь такие мнения устарели, — спокойно возразил Тавров.

— Больше всего я люблю пирожные, — сказала Пава Романовна, пережевывая вязкую конфету, когда принесли кофе. — Это некрасиво — быть сладкоежкой, правда? Вечно что-нибудь жуешь, но я не могу иначе: просто болею, когда нет сладкого. Клянусь!

— Охотно верю. — И Тавров со снисходительной улыбкой поглядел, как засветилось от удовольствия ее толстощекое лицо с нежным и жирненьким подбородком, когда она осторожно, чтобы не стереть с губ помаду, положила в рот вторую конфету.

За столом, уставленным пустыми бутылками и массой посуды, сидели подвыпившие люди и упорно старались спеться. Но почти все фальшивили и пели нестройно. Толстый снабженец, которого Пряхин попрекал недостатком внимания к сплаву, сидел, упершись кулаками в край стола, точно хотел подняться, и, прижмурив глаза, распустив большие губы, ревел басом, вовсе уже не прилаживаясь к хору.

— Ну что он ревет! — сказала со смехом Пава Романовна, взглянув на него. — А вот уж совсем новости! — возмутилась она, когда гость, перестав петь, но все так же жмурясь, затянулся раз-другой папироской и воткнул окурок в стоявший перед ним торт.

— Действительно… вер-рно! — проговорил он при этом, с усилием приподнимая брови и подбирая отвисшие губы. — Дело рабочего снабжения играет не последнюю… струну… и… является поставщиком топлива ор-орга-низма живого человека… которого оно воодушевляет и внушает ему инициативу… — На этом красноречие снабженца исчерпалось, и он умолк с усталым и безнадежным видом.

— Интересно, что он может здесь еще выкинуть? — сердито сказала Пава Романовна, убирая торт от захмелевшего гостя. — Распорядись, пожалуйста, чтобы Пенкина отвели домой, — обратилась она к мужу, засевшему было в кабинете за преферанс.

И Пенкина увели…

Тавров ходил по комнатам, наблюдал за всеми. Женщины приглашали его танцевать, а он с улыбкой отказывался:

— Побаиваюсь еще.

Иногда он хмурился, но приближалась Ольга и лицо его сразу прояснялось.

Среди хмельного гомона, топота и шарканья танцующих, взрывов смеха, музыки, песен и веселых Женских взвизгов им было так легко и радостно, когда они находились вместе. Проводя Ольгу среди тесной сутолоки, Тавров вел себя, как юноша, который боится неловким порывом отпугнуть свою избранницу.

69

Маленькая толпа людей, вышедших из дома, сразу разбрелась по разным направлениям. После прокуренной духоты комнат ночная прохлада опахнула лица ласкающей свежестью.

— Как хорошо! — сказала Ольга, глубоко вздохнув, и сама взяла Таврова под руку.

Темно-синее ночное небо тоже словно дышало, оживленное движением тончайших облаков, при свете разгоревшихся звезд. Пахло сохнущими на корню травами, вянущим листом и корой срубленного на плетень ивняка. Осенью пахло. Тишина. Будто и нет в теплой полутьме большого людного поселка. Или казалось, что тишина… но не хотелось нарушать ее, и двое шли молча по слабо белевшей песчаной дорожке.

То же было вчера: и осень, и запах вянущих трав и срубленных кустарников, перевитый дымком жилья, и белый песок на дорожке, но теперь, слитое с ощущением глубокого взаимного чувства, все стало необычайно прекрасным.

Кусты и деревья темнеют по сторонам. Над ними светятся звезды… Если бы идти вот так до утра… Но дом Ольги уже близко. Там ее ждут. Там она должна забыть о Таврове: то, что связано с ним, останется за порогом. Шаги Таврова замедляются: все в нем протестует при этой мысли. То же переживает Ольга, и, не сказав ни слова, они поворачивают обратно. И снова плывет над ними прозрачная синева звездного неба, снова похрустывает речной песок под ногами. Мягкая ветка задевает лицо Ольги, и она вздрагивает. Тавров тоже вздрагивает. Каждое ее движение отзывается нежностью в его сердце.

На этот раз они как будто еще скорее выходят к развилине дорожки и останавливаются. Всходит ущербная луна, и в ее неверном свете ярко блестят глаза Ольги. Нервно сжимая протянутую ему руку, Тавров всматривается в очертания дорогого лица. Оно строго и печально.

— Ольга! — сказал он. — Ведь вы любите меня, а для меня нет никого на свете дороже. Останьтесь! Ведь вы тоже хотите, чтобы мы были вместе!..

— Да, но я не могу сразу, — прошептала Ольга и отошла, оборачиваясь, чуть не плача. — Нельзя оборвать так жестоко!