Том 2 Иван Иванович

Иван Иванович отставил пишущую машинку, перечитал письмо, написанное им в адрес Приморского городского Совета. Речь шла о человеке, которому он сделал нейрохирургическую операцию полтора года назад. Убежденный в том, что посильный труд тоже является лечебным средством, Иван Иванович частенько продумывал на досуге, как лучше трудоустроить некоторых своих пациентов. Сердечно заинтересованный их жизнью и состоянием здоровья, он отвечал на их письма без промедления, считая это нормальной нагрузкой избранной им профессии.

Сейчас, подводя очередной итог работы и ясно представляя дальнейшую перспективу, он чувствовал себя счастливым. Да, он не скользил по поверхности жизни, а шел, как добрый плуг по целине. Это сознание напряженности всех сил, насыщенности и полноты жизни было прекрасно.

— Все-таки ты молодец, товарищ Аржанов! — вслух похвалил себя доктор.

Вспомнился Леша Зонов… Давно следовало провести второй этап операции: это, предотвратив дальнейшее развитие гангрены, закрепило бы результаты первой операции, однако Леша упрямится. Признаки болезни на левой ноге очень незначительны, и Иван Иванович не настаивает слишком упорно, но опыт, полученный на практике, заставляет его тревожиться. Волнует и мысль о травмах периферических нервов, создающих контрактуры конечностей, параличи, трофические язвы, не заживающие годами, тоже ведущие иногда к гангрене. Как лучше срастить концы разорванного, перебитого нерва? Чем заменить недостающий кусок? Пробуют разное: спинной мозг кошки или кролика, седалищный нерв теленка… Лучше бы, конечно, обходиться без вставок. Иван Иванович думает и хмурится, и руки его, активные руки хирурга, думают вместе с ним…

Он потянулся за стаканом давно остывшего чая. Ощущения холодного во рту напомнило ему о времени. Захотелось есть. Иван Иванович посмотрел на часы, улыбнулся, пошел в спальню, но спохватился — Ольги нет дома. С минуту он стоял, глядя на несмятые подушки, белевшие словно кучи снега на широкой кровати. От этих гладких подушек веяло холодом.

Доктор прошел на кухню, умело разжег примус, нарезал ломтями чайную колбасу, достал масла, уложил все на сковородку, поставил на гудящий сине-зеленый огонь и присел рядом. Светло-желтый пол, покрашенный совсем недавно, напомнил ему о работе со стлаником. Отсюда его мысли вполне естественно перекинулись на больницу и операцию, сделанную им Марусе Мартемьяновой…

— Что это? Полная квартира дыму, а он сидит и смотрит! — вдруг раздался за его спиной громкий голос Ольги, и ее рука с золотой браслеткой часов над смуглым запястьем погасила примус.

Иван Иванович очнулся, увидел столб дыма, поднимавшегося перед ним, и засмеялся, ловя ускользнувшую руку жены.

— Вот так настряпал! — говорила она, подхватывая сковородку и быстро унося ее куда-то.

— Зачем же ты примус погасила? — Иван Иванович раскрыл окно и совсем другим, теплым взглядом окинул спавший под звездами поселок.

— Сейчас я все устрою, — глухо ответила Ольга из другой комнаты. — Переоденусь и все устрою. Пусть только дым выйдет.

«Хорошо, что мне не пришлось сразу смотреть на него и говорить с ним! — думала она, лежа в постели. — Надо еще продумать, как мне сказать… Подготовить его надо».

Теперь, когда она лежала в темноте рядом с мужем, но не прикасаясь к нему, звездное небо словно придвинулось к самому ее изголовью, и ощущение любви и нежности к Таврову, слитое с представлением этой светящейся синевы, полностью овладело ею.

Иван Иванович, сонно вздохнув, положил на нее руку, обнял ее. Ольга замерла, но муж продолжал спокойно спать, а иногда он смеется и ругается во сне. Ему не хватает дня…

Она взяла эту покорную сейчас руку, тихонько отвела в сторону и снова почувствовала жалость к мужу и страх перед значительностью того, что возникло между нею и Тавровым, но ощущение счастья боролось с жалостью и страхом, оно звучало в ней, как песня. И все наконец разрешилось тихими, тяжелыми слезами, хотя Ольга понимала, что решать придется иначе.

70

Она не спала до утра, то радуясь, то холодея от боязни перед тем, что ожидало ее. Сомнения в своей правоте, в силе и цельности чувства Таврова мучили ее. И опасения за человека, который доверчиво грел ее своим дыханием, тоже сжимали сердце. Чем он особенно провинился? Разве он так уж плохо относился к ней? Но именно эта готовность оправдать показывала Ольге, как далека она теперь от него: когда она обижалась, сердилась, негодовала, то делала это любя, желая перенести на себя побольше его человеческой теплоты. А теперь она в ней не нуждалась. Не нуждалась и в нем самом и, отходя, может быть, для собственного спокойствия, хотела ему только хорошего.

«Пусть я слабое существо и эгоистка, а он в тысячу раз лучше меня, — думала она, — тем более я не имею права оставаться с ним, полюбив другого».

И все уже кажется ясным, пока новые мысли и чувства не потрясают ее. Как он отнесется к ее сообщению? Что будет при его встрече с Тавровым? Холодный пот проступает на лбу Ольги, воротник ночной Рубашки давит шею, пуховая подушка горячит. Неудобно. Неуютно.