Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Однако отсутствующий вид, с которым сидел погруженный в свои думы старик, немедленно сменился выражением самой что ни на есть неподдельной заинтересованности, когда сидевший за угловым столиком щеголевато одетый субъект в пенсне, с черными, нафиксатуаренными усами, вдруг поднялся — до этого он был занят тем, что демонстрировал свои изысканные манеры: старательно поддевал на кончик ножа кусочки заливной семги и, жеманно отставив мизинец с бриллиантом величиной со спелую вишню, царственным жестом подносил к губам, бросая время от времени в сторону старика косые, испытующие взгляды, — промокнул салфеткой уголки рта, неторопливой вальяжной походкой пересек пустынную залу и, поклонившись, предложил:

— Не угодно ли партию в шахматы? Ставка — одна марка...Идет?...

Головокружительные, расцвеченные самыми экзотическими красками фантасмагории сказочного обогащения и мотовства поплыли пред взором ученого; сердце еще только выстукивало в восторге: «Этого олуха послал тебе сам Господь», а губы уже заклинали, словно боясь спугнуть чудесное видение, услужливо подскочившего кельнера:

   — Юлиус, шахматную доску.

   — Если не ошибаюсь, имею честь разговаривать с доктором Пауперзумом? — осведомился щеголь.

   — Хиоб... Да-да, гм... Хиоб Пауперзум, к вашим услугам, — рассеянно подтвердил ученый, погруженный почти в сомнамбулический транс сиянием огромного изумруда — отшлифованный в форме автомобильной фары, он головкой галстучной булавки мерцал под горлом блистательного визави.

Появление строгой, черно-белой шахматной доски мгновенно рассеяло колдовские чары: в считанные секунды фигуры выстроились в боевом порядке, державшаяся на честном слове голова коня, омытая живой водой, роль коей с успехом сыграла секреция слюнных желез элегантного господина, как по волшебству приросла к своему деревянному постаменту, отсутствующую ладью, не мудрствуя лукаво, заменили сломанной спичкой...

После третьего хода светский лев уронил пенсне в ладонь и, судорожно извернувшись в какой-то немыслимой позе, застыл, погруженный в тупое, угрюмое размышление.

«Эк его крутит! Судя по всему, я присутствую при рождении самого идиотского хода в истории шахмат, в противном случае просто отказываюсь понимать, какого дьявола он так долго тужится!» — раздраженно подумал ученый и, изнывая от скуки, уставился на пышную даму в дивных, цвета медного купороса шелках, которая величественно — холодное женское сердце было надежно заковано в стофунтовую броню сала, — подобно богине с обложки «На суше и на море», восседала за столиком у стены; перед изваянием стояло блюдо, наполненное трубочками с кремом...

— Сдаюсь, — объявил наконец обладатель драгоценной автомобильной фары, сдвинул шахматные фигуры и, запустив руку куда-то под ребра, извлек золотой футляр. На свет Божий явилась визитная карточка, на коей значилось:

ЗЕНОН САВАНИЕВСКИ Импресарио театра монстров

   — Гм... Да... Гм... театра монстров, гм... ну конечно, монстров... — бубнил доктор Пауперзум себе под нос с отсутствующим видом: смысл этих слов, очевидно, не доходил до его сознания. — А не сыграть ли нам еще пару партий? — бодро осведомился он после некоторой паузы, явно помышляя о приумножении капитала.

   — Конечно. Разумеется. Сколько угодно, — с готовностью подхватил хитрый лев и тут же выдвинул встречное предложение: — Но, может быть, есть смысл поговорить о чем-нибудь более прибыльном?

   — О чем-нибудь более... более прибыльном?! — вырвалось у вконец изумленного ученого, и едва заметные морщинки недоверия обозначились в уголках его глаз.

   — Я слышал, — начал импресарио вкрадчиво и томительно-медленным, усыпляющим движением руки заказал кельнеру бутылку вина, — так, знаете, случайно, совершенно случайно, что вы, признанное светило науки, несмотря на вашу громкую славу, в настоящее время не имеете твердого заработка?

   — Увы, если не считать работы на почте... Мне доверили паковать добровольные пожертвования и снабжать их почтовыми марками, что я и делаю изо дня в день.

   — И этим можно прокормиться?

   — Можно, если считать питанием то небольшое количество углеводов, кое я ввожу в организм, вынужденный по роду моей деятельности облизывать почтовые марки.

   — Гм, никогда бы не заподозрил почтовое ведомство в благотворительности... Но почему бы вам не использовать ваше знание языков? Неужели нельзя было устроиться переводчиком в лагерь для военнопленных?

   — Дело в том, что весь мой лингвистический запас исчерпывается древнекорейским, некоторыми редкими испанскими наречиями, урду, тремя эскимосскими языками и парой дюжин суахильских диалектов... Ну а мы, к великому сожалению, пока не находимся в состоянии войны с этими народностями.

   — Ах вот оно что... Поразительно, как это вам удалось выжить: с эдакой абракадаброй в голове вы, по логике вещей, уже давным-давно должны были протянуть от голода ноги. Ну что вам стоило изучить французский, английский, на худой конец даже русский, или этот, как его — сербскохорватский!.. — пробурчал импресарио, с интересом разглядывая доктора, словно перед ним сидел какой-то ископаемый ящер.