Том 2. Произведения 1909-1926

Отперла жена Мочалова, стриженная под машинку, извинилась, что не одета, сказала, что муж сейчас.

Вышла посмотреть, только что поднявшись с постельки, маленькая, совсем голенькая синеглазая девочка лет двух и улыбалась, глядя на него и держа пальчик во рту.

— Ах, купидончик какой! — сказал грустно Максим Николаевич.

А мать из глубины комнат кричала:

— Нюня, ты куда это вышла? — и добавляла, приоткрыв дверь: — Она у нас очень общительная!

— Теперь это большой недостаток — общительность: то тиф, то холера… — отозвался угрюмо Максим Николаевич. — Не могу я тебя, купидончик, и по головке погладить: неизвестно, что у нашей девочки.

И Мочалов сказал на это, входя:

— Да что вы это?.. Неужели так серьезно?

Не узнал его Максим Николаевич. Не так давно видел, — был это рыжебородый, московско-купеческого склада коренастый человек, теперь что-то бритое — не то актер, не то англичанин. И голова выбрита, точно вдруг облысел.

— Да вы ли это? — усомнился почти Максим Николаевич.

— Нельзя иначе, — объяснил Мочалов. — Казенный костюм надел, надо, чтобы и обличье было казенное… Я теперь на службе, по борьбе с холерой.

И потеребил себя за рукав блузы из казенного хаки.

Умываясь тут же на крыльце, спросил:

— Девочка? Температурит? Давно?

Когда услышал, что сорок один, сразу решил, что возвратный тиф.

— Reccurens… Ходит, ходит.

И успокоил:

— Ничего… Смертные случаи редки.

— А не холера?

— Какая же холера при сорока одном? — даже усмехнулся Мочалов.

— Значит, холера совершенно исключается?

— Реши-тельно! — своим словом подтвердил Мочалов и рассказал тут же свежую новость: — Слыхали? Константинополь взят греками!

— В газетах я не встречал.

— Еще бы будет!.. Взяли самым форменным… Три дня назад… Вчера судно оттуда прибыло в Ялту.

И вытираясь полотенцем, и надевая панаму, и спускаясь с крыльца, Мочалов отрывисто и радостно говорил, как, по совершенно достоверным слухам, был взят Константинополь, а Максим Николаевич думал о своем: «Не холера, а возвратный… Это вернее… Но тогда зачем же мы бутылки и растиранья?.. Бутылки и растиранья — это при холере, а при возвратном тифе должно быть что-нибудь другое… Мы с Ольгой Михайловной не знаем, а вот этот, насквозь бритый, знает и нам расскажет…»

И, заранее благодарный ему, он соглашался, что греки — молодцы, и что это чудесно, что взят Константинополь.

— Хотя мне давно уж казалось, что он, в сущности, и не турецкий, a porto franco… так что я не совсем понимаю, у кого же именно он взят.

Но Мочалов рассказывал уже другую свежую новость: с Америкой будто бы покончено, — Америка порвала с Россией всякие сношения и больше кормить не будет; все цейхгаузы ее свертываются и вывозятся; столовые закрываются.

— Переходите, говорят, товарищи, на свои харчи; довольно с вас!

Не успел еще Максим Николаевич спросить, откуда эта вторая новость, как Мочалов сообщал уже третью:

— А знаете, вчера утром — вот в это время, проходил мимо берега контр-миноносец или легкий крейсер, четырехтрубный… Ясно видели на борту «№ 287».

— Чей же это?

— Неизвестно!.. Флага не рассмотрели.

И таинственно смотрел на него Мочалов зелеными глазами.

— Зачем же приходил?

— Опять же неизвестно.

Но смотрел на него весело.

— Что-то много у вас новостей, — качнул в сторону головой Максим Николаевич и добавил нерешительно и понизив голос:

— А не менингит ли у Маруси, а?

— Откуда же? — удивился Мочалов. — Ведь эпидемии менингита нет.

Когда подошли к дачке Ольги Михайловны, солнце уже показалось из-за моря. Было оно насыщенно, красное и страшное почему-то.

Только теперь, придя с Мочаловым, заметил Максим Николаевич, как сдала в лице за одну ночь такая привычная Мушкина мама: она и не она. И растерянность появилась какая-то робкая, детская, и в глаза этому новому доктору она заглядывала просительно, как ученица, как нищая, и, нарочно оберегавшая Мушку от света, при первых словах Мочалова: — Что ж так темно? — сама бросилась отворять ставни.

Мочалов взял тонкую белую Мушкину руку, выпятил губы и смотрел пристально ей в лицо. Она глядела на него безучастно… Глаза ее показались еще прозрачней.

— Маруся! — сказала Ольга Михайловна. — Ты узнаешь, кто это, а?.. Скажи, дорогая!

— Маруся! Ты ведь знаешь, кто я? — спросил негромко Мочалов. — Я, правда, недавно обрился… Не можешь говорить, сделай знак какой-нибудь.

— Мигни глазами, — подсказала Ольга Михайловна.

Мушка досадливо мигнула.

— Да-а! — многозначительно посмотрел на Максима Николаевича Мочалов. — Вы говорили, что горло болит… Как бы посмотреть?

Но рта разжать не могли. Посмотрел и пощупал шею и сказал вопросительно:

— Скарлатина?

— А разве может быть во второй раз скарлатина? — спросила Ольга Михайловна. — У нее уж была скарлатина, когда я еще в Москве на курсах… Ей пять лет тогда было… Правда, случай легкий, но определили, как скарлатину.

— Ах, была уж!.. Тогда… мм… не знаю… Затрудняюсь определить.

— Вчера был доктор Шварцман, определил, как холеру, — вмешался Максим Николаевич.