Том 2. Произведения 1909-1926

— Касательно гроба я… Может, еще не заказали, так у меня готовый есть… По этой части я теперь занимаюсь… Может, слыхали?.. Павел Горобцов… Могилку тоже я выкопать могу…

Еще раз оба переглянулись, — не сон ли этот криворотый? Нет, жутко, однако не сон.

— Недорого с вас возьму, — двадцать мильенов всего… И, стало быть, за гроб и за могилку… Скажете, дорого?.. В Ялтах и по сто плотят…

— Где же мы возьмем двадцать миллионов? — с тоскою в голосе спросил Максим Николаевич.

И криворотый ответил:

— Можно, конечно, и в общей схоронить и совсем, конечно, безо всякого гроба…

Но испугалась Ольга Михайловна:

— Нет! нет! Как можно!

— Да, разумеется… Человек их шесть или восемь собирают… какие раньше управились, те должны очереди своей ждать… в часовне, на кладбище…

— Кого ждать?

— Пока число соберется… Тогда уж собча их закапывают…

Криворотый говорил спокойно, и необычайно спокойный после молний, грома и ливня выдался вечер.

Солнце зашло уже. Настали мягкие сумерки, и весь мягкий, в мятой, мягкой сумеречно-серой рубахе, ремешком подпоясанной, стоял какой-то Павел Горобцов, временно гробовщик и могильщик, и верхняя часть его лица с серыми глазами исподлобья была совершенно серьезна, а перекошенная нижняя часть точно все время ехидно смеялась. Показалось Максиму Николаевичу даже, что он и не криворот, только в насмешку так сделал, а он говорил гнусаво:

— Вы, конечно, люди верные… Если день-два, я обождать могу…

— Ну и пусть делает, — вмешалась Ольга Михайловна. — Толкушку продадим, кур, — как-нибудь соберем двадцать мильонов…

— Главное, мне длину гроба надо, — какого роста она, покойница?.. Так если на два с четвертью, я думаю, хватит.

— Вполне, — сказал Максим Николаевич.

— Тогда у меня готовый есть… Завтра утром сюда доставлю… Потом могилку пойдем копать…

Шлепнул картузиком и ушел… А они двое еще с минуту сидели оцепенелые: началось!

Когда вымылись оба на кухне и переоделись в самое новое, что нашлось, — стало уж темно, но тишина продолжалась.

Пошли на соседнюю пустую дачу, — не туда, где паслась Женька, а ближе, но где в доме тоже не было дверей, — зажгли спичку, осмотрелись…

— Да-а-а! — сказал Максим Николаевич, вздохнув. — Может, просто посидим на крылечке… как-нибудь скоротаем ночь…

Но сидеть рядом и молча слушать молчащую ночь показалось еще более жутко. Лучше все-таки было забиться в темный угол былого жилья, укутаться чем-нибудь с головой и зажать веки… Только чтобы забыть на время: было — не было, жива — мертва… хоть бы на час забыть.

Это была жуткая ночь.

Ольга Михайловна лежала неслышно, и Максим Николаевич боялся даже представить, что в ней творилось теперь, только думал: «Ей бы сонных капель каких-нибудь… брому бутылку… не догадались прописать врачи…»

Вот она зарыдала глухо и длинно: про себя.

— Ну что же делать? Нечего делать! — говорил он, слушая. — Везде ведь смерть… Во всей России…

— Какое дело мне до всей России? — вскрикивала она. — Отдаст мне она ребенка?.. Если бы мы уехали вовремя из России этой, Мурка была бы жива-а-а-а!..

— Будем думать, что суждено так… Суждено, и все… И куда бы мы ни уехали… Ничего мы в этом не понимаем, а кого-то виним… Некого винить…

Но у нее были свои счеты с судьбой, запутанные длинные женские счеты:

— Отчего же когда в Екатеринославе нас обстреливали гранатами, и ничего?.. А закупорка вены?.. Ведь как трудно было ехать, как трудно, а хоть за два часа до заражения крови да приехали же!.. И ведь там видно было, что больна, и серьезно, а тут… Утром еще вчера не обратили внимания, а она… Она уж вечером говорить не могла… Радости сколько у нее было, когда я Женьку купила — пригнала… А это я… ей… смерть… смерть ее пригнала… Если б я не послала ее купать Женьку!.. Отчего вы не отсоветовали?..

— Почем же я знал?..

— Да, вам, конечно, все равно было… Вы же над ней смеялись тогда, что не нашла иголки… Это через вас она мне сказала: «Мама, я не могу так больше жить»… Мне ее жалко стало, я и говорю: «Поди искупай Женьку»…

И вдруг, подняв голову:

— Она отравилась!

— Ну что это вы!.. Чем? Как?.. Зачем?..

— Отчего же она так сказала?

— Больна уж была, я думаю… вот и сказала.

— Она была, конечно, больна… Я еще третьего дня заметила: лицо красное и ела мало… Это тиф у ней был… Брюшной тиф. Или сыпной… Если бы не пила она холодной воды потная!.. Если бы не купалась!

— Но ведь не было никакой сыпи!..

— Для сыпи рано еще!

— Значит, для смерти еще раньше.

— Если б была камфара!.. Я помню брюшной тиф у брата… Вот так же ходил, как и Мурка, до последнего дня, а потом сразу выше сорока… Фельдшер один спас: целую ночь перед кризисом дежурил, и все камфару!

— Значит, вы знали про камфару?.. Отчего же вы не взяли в аптеке?

— Я взяла все, что он прописал, этот Шварцман!.. Он вон я аспирин прописал при холере!.. Я и аспирин взяла!.. А отчего же вы не прочитали даже его рецептов?.. Вы все о политике с ним рассуждали, нашли время!.. Если б вы тогда прочитали…

— Он сказал ведь, что «все равно»!.. Или это — Мочалов? А о политике мы тогда не говорили…