Том 2. Произведения 1909-1926

…Когда зимой из саней ее потеряли да нашли, — брат мой говорил ей тогда: — Ну, племянница, видно, уж тебе до ста лет дожить! — До-жи-ла!.. Такой год страшный пережили! Такой голод вынесли, ну, думала, теперь уж лучше будет. Вот тебе лучше… вот! Мурочка!.. Муроч-ка!.. Родненькая моя!..

…Когда ей год еще всего, чуть начала ходить от стульчика к стульчику, — а носик у ней маленький был, как кнопочка, — приставишь к нему палец: — тррр, — звонок… И она тянется тоже… своим пальчонком малюточным… И глазенки сияют, — очень довольна, что до моего носа дотянется, и тоже так: тссс… и хохочет-хохочет… Радость ты моя!.. Как же теперь?.. Несчастная я!.. А-а-а-а!.. Что же те-пе-е-ерь?..

И так долгие часы… Замолкают рыдания, успокаивается немного вздрагивающее тело, и начинается странный лепет, серый, осенний дождь воспоминаний… Перетасовываются, как в карточной колоде, годы. Нет разницы: год ли был Мушке, десять ли, пять или восемь… Что-то лепечут испуганные, раздавленные горем губы, — в слова, в жалкие, затасканные человеческие слова хотят как-нибудь, приблизительно, отдаленно, смутно, перелить для себя, осмыслить, что такое потеряно, чего больше не будет никогда около, что отнято кем-то невидимым в несколько часов… И не может перелить в слова… И все выходит не то… И от этого еще страшнее…

И лежащий около на полу, снятым с себя пиджаком закутавший голову, Максим Николаевич хочет внести поправки в этот не попадающий в главное лепет и представляет только тонкое, белое, извивающееся на их руках тело, страшные от боли белые глаза и потом этот рот ее, вытянутый трубкой… и не видно было, кто же с нею делал такое…

К утру Ольга Михайловна на минуту забылась, но, очнувшись, вскрикнула:

— Где мы?.. Едем?.. Максим Николаич, это вы?.. А Мура?.. А где же Мура?.. Мурочка!.. А-а-а-а!.. А-а-а-а!.. А-а-а-а!..

Это была жуткая ночь, и никогда раньше Максим Николаевич не был так благодарен рассвету…

15

Бледные, с воспаленными глазами, поднявшись, подошли они к своей дачке. Посмотрели на давно уж не крашенную рыжую крышу, — под нею там Мушка… и тут же отвели глаза к морю и к небу над ним, уже золотевшему.

— Женьку выпустить надо, — сказал Максим Николаевич.

А Ольга Михайловна спросила:

— Почему же не несут гроба? — И добавила тихо и невнятно, как девочка, робко глядя из-под ресниц в его глаза: — А вдруг она там очнулась… сидит на кровати…

Максим Николаевич молча дотронулся до ее локтя, отвернулся и поспешно пошел к Женьке не через двор, где было «воспрещено» им ходить, а в обход, кругом дачи.

Женька вышла бодрая, могучая, как всегда; приветственно заревела, узнав Ольгу Михайловну; проходя мимо нее, взмахнула хвостом… А за нею следом вышел и Толкун, беломорденький, жмурый, как ребенок утром, неуверенно ступая тонкими и слабыми еще копытцами… Подошел к Ольге Михайловне и толкнул ее в платье.

— Толку ты мое, Толку! — шепнула по-мушкиному Ольга Михайловна, обняла его доверчиво протянутую голову, пахнувшую теплой шерстью, и вдруг заплакала навзрыд.

Солнце всходило огромное, ослепительное — явный жизнедавец земли.

«Жизнедавец, я к тебе с жалобой!.. Ты любил маленькую беловолосую Мушку, с ясными до дна глазами, и она любила тебя… Она рано вставала по утрам, отворяла двери и, если видела тебя, кричала радостно: — Солнце! Солнце! — и на голом полу кувыркалась через голову от восторга… А если не видела тебя, заслоненного тучами, она грозила им своим маленьким кулаком: — У-у, противные тучи! — Она любила все цветы, и каждую травку, и каждую козявку, которой ты — единственный отец… И вот нет уж ее: она убита!.. Я к тебе с жалобой, жизнедавец!.. Вот женщина — ты ее видишь? Она обняла голову теленка — Толкушки, который тоже осиротел теперь — и она плачет… Это мать!.. Мы не войдем сейчас в свой дом, — нам воспретили… Чужие люди придут и откроют двери… Она — мать, и она ждет от тебя чуда. Ты, конечно, не совершишь этого чуда, ты — чудотворец, ты — жизнедавец, и я к тебе с новой жалобой за то, что не совершишь!..»

Так думал, глядя на солнце, Максим Николаевич, между тем снизу несли уже двое: один — белый тесовый гроб, другой — криворотый — крышку, и в гробу лежала и блестела кирка, в крышке — лопата для могилы.

Санитарная линейка с тремя санитарами приехала часам к девяти. Все трое были татары и все крикливые: один — с черными усами, другой — с рыжими, третий пока безусый. Тут же важно надели белые халаты, закурили и начали торг.

— Ха-з-зяйн! — сказал черноусый. — Ты нам сколько дашь за работа?

— А город разве вам за это не платит? — пробовал выяснить Максим Николаевич.

— Горрад-горрад!.. Чево там нам горрад?.. Один уфунта хлеб? Большое дело, це-це!.. Слушай: девять мильен нам дашь, — повезем, не дашь, — не повезем! Как знайшь!

— Да как же ты смеешь так говорить? — начал было Максим Николаевич, изумленный…

Но Ольге Михайловне так тяжко было долгое ожидание, так хотелось, чтобы открыли двери и окна, чтобы увидеть Мушку!

— Ну, пусть, пусть! — замахала она руками. — Пусть!.. Только сейчас у нас ничего нет…